Вы здесь

Кактус

Повесть
Файл: Файл 03_mazikina_k.rtf (555.54 КБ)

 

То, что изложено в повести, правда, но все имена изменены.

Я действительно написала эти заметки, работая консьержкой.

Автор

 

Здравствуйте. Мне тридцать лет, и я нашла свое призвание. Я — консьержка.

Элегантности в этом ни на грош. Хотя бы потому, что Южное Бутово — не Париж. И на ежа я не похожа. Больше всего я, как и всякая московская консьержка, похожа на кактус. Мимо кактуса по квартире проходят, смутно думая: полить бы его, что ли. (У нас стоит один, маленький и печальный, на кухне, так что я знаю.) Вот и проходя мимо меня, неподвижно сидящей у окошка в подъезд, люди что-нибудь вспоминают. Не записали показания водосчетчиков… Надо оставить ключи племяннику… Штепсель от утюга забыли из розетки выдернуть…

Консьержечные бывают разные. В элитных домах — как настоящие квартиры. Правда, гостиничного типа. Бывает просто стол в подъезде. Моя консьержечная маленькая, как стенной шкаф, но очень высокая. До потолка — метра четыре: если лечь на диванчик, то взглядом просто улетаешь. Впрочем, лежать здесь нельзя, кактусам положено в своих горшках сидеть. И пристально-пристально смотреть на проходящих жильцов, как будто ты не опознаешь их за половину секунды по походке, фигуре, верхней одежде. Если не таращиться совиными глазами, граждане проживающие ни за что не поверят, что ты бдишь. У них вообще очень много чисто детских предрассудков о нашей работе. Однажды я составлю список в своей Тетради Для Бесполезных Записей. Где-нибудь в промежутке между записями в другие тетради — а их довольно много. В одну мы записываем деньги, которые сдают жильцы, в другую — деньги, которые сдали старшей по подъезду мы. В третьей проставляем время, когда сломался один из лифтов, время вызова лифтера, время прихода лифтера и время починки лифта. Еще есть тетрадь сдачи-приема дежурств, тетрадь учета показаний водосчетчиков по квартирам и, наконец, тетрадь для записей вызова ремонтников — слесарей, электриков и плотников.

Уже взглянув на один этот перечень, можно догадаться, чем в течение дня занимается консьержка. А еще мы должны обходить подъезд и проверять лифты, чтобы поддерживать порядок, выметать снег из тамбура, вызывать дворника, выдавать справки, следить, чтобы дети не бегали в одиночестве по лестницам, а одинокие старики показывались на людях, и в случае необходимости вызывать пожарных, МЧС, милицию и скорую.

Но, буду честна, большую часть времени мы действительно просто сидим, сидим и сидим. Иначе зачем мне называть эту книгу — «Кактус»?

(Интересно, можно ли называть книгой стопку рекламных листков, исписанных с белой стороны? На этом — реклама стальных дверей.)

 

* * *

Рабочая смена начинается в десять утра. То есть когда приходишь в консьержечную, стрелки на больших часах в подъезде должны быть напротив чисел десять и двенадцать. На самом деле часы спешат ровно на пятнадцать минут. Я очень надеюсь, что их никто не починит. Ведь я ухожу в одиннадцать вечера по этим часам и иду пешком до железнодорожной станции. Предпоследняя электричка приходит ровно в одиннадцать двенадцать (мне нравится, как это звучит: по порядку рассчитайся, одиннадцать, двенадцать, расчет окончен!), а идти до станции ровно двадцать две минуты. Смекаете? Но, честное слово, переводила часы не я. Кто-то сделал это задолго до моего прихода в профессию.

Итак, мой рабочий день начинается в девять сорок пять утра. Самое спокойное время! Все, кому надо было спешить в школу или на работу, давно уже и в школе, и на работе — или, по крайней мере, в пути. Что мне до этого? Вы не представляете, как громко хлопает дверь в тамбур. Если ее держать открытой, быстро замерзаешь. А от сорока хлопков подряд не то что голова болит — в ушах звенеть начинает. Когда смена начиналась в восемь, каждое утро я глохла, как престарелый Гойя. (Я как раз читаю книгу о Франсиско Гойе. Кто-то вынес ее в шкаф в подъезде. Автор — ненормальный, на мой взгляд, немец, я впервые вижу его имя. Конец каждой главы он пишет белыми стихами, при необходимости — если переводчики не врут — разрубая слова пополам, чтобы уместить в строку. Поверить не могу, что написан роман задолго до экспериментов Тимоти Лири. Нет, Лири экспериментировал не с литературой. Он пробовал жить под наркотиком LSD. Я это знаю из предыдущей книги.)

Первое, что необходимо сделать — пробежаться по всем семнадцати этажам. Уборщица только что вымыла полы, я должна проверить ее работу, а заодно посмотреть, нет ли где следов вандализма. Бывают, например, выломаны перила или выбиты стекла. Во время обхода нежелательно встречаться с жильцами. Они должны видеть консьержку исключительно в виде головы в окошке, иначе их охватывает беспокойство. Нет ничего хуже, чем жилец, охваченный беспокойством. Он будет жаловаться старшей по подъезду, обязательно поговорит с тобой о небрежном отношении к служебным обязанностям (спорить строго запрещено: на стене висит инструкция, в которой запрет прописан в пункте под цифрой четыре), а потом еще поднимет вопрос на собрании жильцов подъезда. Правда, ничего, кроме выговора от старшей по подъезду, не будет. Но что приятного в выговоре? Ничего. В консьержки идешь не потому, что любишь выслушивать других людей, особенно недовольных. Если хотите знать, в нашу профессию идут те, кто любит подсматривать за людьми. Вот как я. Даже по телевизору мне не показывали столько сериалов, как в завешенном тюлем окне консьержечной. Поэтому я возвращаюсь, быстро просматриваю журнал сдачи-приема смены (мы оставляем в нем служебные записки, под это выделена специальная графа) и устраиваюсь напротив окошка с книгой на коленях. Мне предстоят два самых скучных часа смены. Будем считать их вступительными титрами.

(Реклама салона красоты со смешным названием «Аврора». Хотя, наверное, моему поколению не смешно. Это же советский мем.)

 

* * *

Консьержи бывают трех видов: с проживанием, круглосуточные и дневные; а жильцы — только двух: постоянные и снимающие квартиру. Жильцы еще делятся на русских и нерусских, это почему-то считается важным. Консьержи всегда считаются нерусскими. По умолчанию. Когда я только устроилась в наш подъезд, пятнадцатилетний мальчик — ростом, наверное, метра два и с коловратом на майке — появился на пороге консьержечной и спросил меня, оглядывая строго и подозрительно:

А вы украинка или молдаванка?

Интонации явственно не предполагали третьего варианта.

А почему не русская? — удивилась я.

Русские на такую работу не идут, а на узбечку вы не похожи, — мальчик наклонил голову к плечу. — Произношение, кажется, украинское.

Ставропольское, — машинально поправила я. — А если я, например, цыганка?

Мой гость оглядел меня еще разок.

И по-цыгански говорите?

Да.

Ну хорошо тогда. Тут цыганки часто ходят. Постельное белье продают, картошку. Вот вы им по-цыгански и скажите, чтоб не ходили.

Я обещала непременно сказать и при случае выполнила обещание.

Но вот что интересно: сейчас вы представили меня, и вам кажется, что я — эффектная брюнетка, высокая, смуглая, темноглазая, с пышной гривой черных кудрей. Мне нравится, что вы меня такой представляете. Но в наш подъезд никогда бы не взяли женщину такой внешности. Как сказал тот же мальчик, «кому приятно каждый день видеть в своем доме какую-нибудь черномазую физию». Судя по тому, как долго и трудно подбирается каждый новый консьерж, это общая позиция жильцов. Уже то, что я здесь работаю, фактически признание: внешность у меня самая простая, неприметная. Русые тонкие волосы, круглое лицо, вздернутый нос и светлая кожа. Кроме того, я полновата, заикаюсь и ростом только полтора метра. Ну ладно, у меня есть карие глаза. Может быть, это вас немного утешит.

Следующий, не менее потрясший меня диалог состоялся с импозантным седым мужчиной с одиннадцатого этажа. Он заставил меня повторить приветствие и констатировал, что я картавлю. Так и есть. Я умею произносить звук «р» десятком различных способов, но мне ни разу не удалось произнести его так, чтобы он звучал как положено. Прежде это никого, кроме школьного логопеда, не смущало, так что я даже немного растерялась.

Еврейка? — с тонкой улыбкой спросил мужчина.

Не думаю, — честно сказала я. — А что такое?

Ну не француженка ведь, — улыбка моего собеседника стала еще тоньше.

Pourquoi кtes-vous sыre que je ne suis pas une Franзaise?

А что, правда?!

Не-а. Не еврейка и не француженка.

Мужчина не на шутку задумался.

Кто же еще у нас картавит?

«Картавые люди», — чуть не подсказала ему я. Но он бы мне не поверил.

Некоторые народности Крайнего Севера. И некоторые цыгане.

Интересно, что хуже в этом подъезде: считаться еврейкой или цыганкой? Жилец ушел, не дав мне и намека на разгадку. По крайней мере, в тот раз.

До консьержечной у меня было много разных работ — и нигде не вставал вопрос национальности. Ее не скрывали, ее не афишировали — ее просто не обсуждали. Но в этом новом для меня мире твоя этничность оказалась всеобщим делом. От нее зависит место в иерархии, каста внутри касты. Верхнее, небожительское место занимают, конечно, жильцы. Но только те, что проживают в своих квартирах и являются славянами или московскими татарами. Все остальные жильцы — на ступеньку ниже, вокруг них можно на цыпочках не бегать. Наоборот, они будут с консьержами очень вежливы — чтобы нам в голову не пришло наговорить на них старшей по подъезду или, того хуже, председателю ТСЖ. Сразу ступеньки на три ниже — мы, дежурные. Но не все, а только украинки, молдаванки и я как «белый человек». Узбечки и таджички, особенно «с проживанием», ниже нас. Жильцы их шпыняют, выговаривают за малейшую провинность, ревниво следят за каждым их движением. Редко у кого из черных консьержек в нашем дворе больше двух выходных за месяц. Редко кто из них садится у окошка позже восьми утра. Поэтому с ними часов до двенадцати невозможно говорить — они глохнут.

Следом идут дворники. В нашем дворе они все — узбеки из Таджикистана, и верховодит ими бригадир Алим, худой, высокий и молчаливый. Все подчиненные считают его злым. Он никогда не даст сделать работу спустя рукава и, что особенно не нравится другим дворникам, отгоняет мужчин и парней от приехавших без мужей соплеменниц. Сам он сначала приехал с женой, невысокой пугливой узбечкой по имени Айгуль, но уже год как променял ее на такую же невысокую, но гораздо более бойкую украинку Настю. Жена уехала домой, к младшим детям, и Алим высылает им деньги. Потому хватается за любую подработку.

В самом низу оказались уборщицы — узбечки и киргизки. Им нельзя показываться на глаза «белым людям» без крайней необходимости, поэтому они моют подъезды в шесть часов утра. Каждая до смертельной дрожи боится потерять свое место. Потому что тогда придется искать другое и переезжать. Трудно найти второго Алима, так что переезд означает изнасилование. Многие уже прошли через насилие, и не только со стороны соплеменников. Москвичи тоже не брезгуют азиатками, так что уборщицы, пожалуй, даже рады запрету сталкиваться с жильцами. Уборщицы снимают комнату, одну на четверых. Время от времени то одна, то другая исчезает, и мне приходится запоминать новую. Впрочем, это нетрудно. У каждой второй имя сокращается до Гули. Часто жильцы любую уборщицу, не разбирая, так и зовут — Гуля. По умолчанию.

(Шубы и дубленки со скидкой. Рекламирует блондинка с ослепительной улыбкой.)

 

* * *

Первая, с кем я познакомилась на новом месте, была, конечно, старшая по подъезду. Она опрашивала меня в лучших традициях собеседований двухтысячных — мол, докажите мне, что вы очень-очень хотите работать именно в нашей корпорации. Чтобы приступить, никакой трудовой книжки не понадобилось, достаточно было паспорта.

Наша старшая — личность довольно примечательная. На вид ей около шестидесяти лет. Не очень высокая, крепкая, с выкрашенными в рыжий цвет волосами и карими глазами. Зовут ее Агния Петровна — в честь Барто. В пятидесятых и шестидесятых Барто была известна не только своими детскими стихами, но и проектом, как сказали бы теперь, по воссоединению расколотых войной семей. Возможно, это как-то связанно с тем, что простую русскую девочку назвали именно Агнией.

Работала Агния Петровна раньше прорабом на стройке, нрав имеет крутой, но из человеколюбия смягчает его проявления. Волосы собирает в хвостик, одевается практично: в меру кокетливые капри и майки летом, джинсы и свитера зимой.

Первые дни работы были практически обучением. Я должна была выучить наизусть общедомовую инструкцию для консьержей, распечатанную на листе формата А4 и повешенную на стене слева от окошка в подъезд. Пункт номер четыре — не вступать в споры и пререкания с жильцами подъезда, кроме случаев, когда этого требует охрана покоя и безопасности других жильцов. Эту инструкцию я как-то сорвала в порыве злости. Через некоторое время повесили другую.

Кроме того, было очень много устных, строгих-престрогих инструкций на все случаи штатных и нештатных ситуаций. Пересказывать их скучно, так что я буду упоминать их, когда придется к слову.

Наконец, надо было запоминать жильцов подъезда, квартиры, в которых они живут, и то, сколько раз за день они входили и выходили. Всего квартир в подъезде восемьдесят четыре, а жильцов — что-то около двухсот. У некоторых есть собаки (одна дворняга, одна чау-чау, один бульмастиф, один бульдог, один самец таксы и два йоркширских терьера).

В первый же день работы я познакомилась также со сменщиком, пенсионером из этого же подъезда. Работал он не столько ради денег, сколько за идею — чтобы был порядок. Примечательного роста, широкоплечий, в консьержечной он передвигался неловко. Мне очень скоро намекнули, что раньше сменщик работал в КГБ. Насколько это правда — не знаю.

И старшая, и сменщик — очень религиозные люди. Поэтому на стенах висят православные календари, открытки с наставлениями и текстами молитв, а на инструкции то и дело появлялась надпись — не имею ни малейшего понятия, кто ее там оставлял — «Уйми гордыню». Сначала надпись выполнялась карандашом, но другая сторона стирала ее ластиком, и однажды призыв появился в чернилах. Провисел так некоторое время, а потом кусок поля с надписью аккуратно отрезали. Императив повторялся снова и снова, и снова и снова поля с ним обрезались, пока от инструкции не осталась, собственно, только одна инструкция — и писать стало негде.

Кроме всего вышеупомянутого, на стене висит график дежурств и телефоны различных служб, включая прямой — участкового.

(Курсы английского языка для детей. Элитные! Черно-белая, не очень качественная печать.)

 

* * *

Моей первой Гулей была Гульбахор. Маленькая, худенькая, с огромными черными глазами. Мы здоровались, но никогда не разговаривали, пока однажды, холодным октябрьским утром, мое внимание не привлек алый шарф на голове Гульбахор.

Какой у вас красивый платок! — воскликнула я.

Часы показывали шесть сорок пять, и я только приехала на работу. Тогда я еще начинала в восемь, и мне приходилась ехать на электричке в шесть двадцать две, потому что в более поздние было не вбиться. Оставшееся до начала рабочего дня время я просто спала в темной консьержечной.

Холодно, а шапки нет, — сказала маленькая узбечка. И, посмотрев на меня задумчиво, добавила: — Меня зовут Гуля.

По-настоящему — Гуля?

Да. Гульбахор.

Гуле было тридцать три года. Потрясающей красоты смуглое лицо было сильно обветрено. Когда она улыбалась, — а она любила улыбаться, — было видно, что верхние зубы — золотые, а нижние — белые и крепкие, хотя не очень ровные. Говорила Гульбахор ну точь-в-точь как Равшан и Джамшут из всем известной телепередачи. Она это отлично осознавала и посмеивалась над собой:

У меня сильный аксин есть.

Как все узбеки в нашем дворе, она из Таджикистана. Там ведь разные люди живут, не только таджики. Цыгане, например.

Цыганки такие толстые, черные... Танцуют так... животом. В Москве у цыган большая юбка, танцуют юбкой. В Таджикистане — животом.

Гуля в Москве работала уже три года. Несколько лет назад у нее сильно заболела почка.

Я худела, худела, она болела.

В Таджикистане почку долго лечили, но Гуле становилось все хуже. Тогда она мужу сказала: надо поехать в Москву. И он поехал в Москву. Стал тут работать дворником. Через десять месяцев позвонил ей и сказал: все, приезжай, я заработал деньги. Лечили Гулю две недели, делали уколы, и все прошло.

Питнадцать дьней! Питнадцать дьней! — с восторгом подчеркивала она.

После этого Гуля осталась подработать. У нее трое детей, а дом маленький. За три года они с мужем заработали на пристройку комнаты с коридором и иномарку:

У нас там есть такие, такие дешевые.

Гуля мечтала, как поедет, наконец, в мае домой и уже там останется.

В мае приеду, сразу будем сыну свадибу делать, — она показывала на пальчике, будто отрезает кончик.

Обрезать будете?

Да, и свадибу сделаем, много еды, гости, вечером консерт. Танцевать будем!

Сыну шесть лет. Еще две дочки, одна в первом, другая в четвертом классе.

Дома Гульбахор ждали не только дети, но и сад.

У нас такой сад, самый лучший в кишлаке! Растут вот такие винограды, персы, все растет. Я всех угощаю, все ходят пробовать, такие хорошие персы. Варенье делаю, сушу, как конфеты, компот варю.

И лицо у Гули расцветало, когда она представляла, как ухаживает за своим садом, как наливаются светящимся соком солнечные персики, сладкие тяжелые виноградины и то самое «все», что там растет.

Она потом передала мне с оказией баночку варенья из «персов». Вкусное.

(Установка пластиковых окон. Только в этом сезоне — скидка пенсионерам. Не помню сезона без последнего предложения.)

 

* * *

В отличие от своего громоздкого сменщика с офицерской выправкой, я себя в нашем «стенном шкафу» чувствую комфортно. Устроена консьержечная просто и удобно. У той стены, что с окошком — длинный узкий стол с полочками внизу, у противоположной — узкий топчан, сколоченный из подручных средств. Пространство под топчаном закрыто досками, там хранится всякая ерунда вроде пластиковой елки, которую старшая по подъезду наряжает в конце декабря. Слева от стола, если сидеть к нему лицом — дверь, в самом углу комнатки. Справа от дивана при этом крохотный шкафчик с посудой, нитками и прочей полезной бытовой мелочью. Посуда у каждого своя, конечно. Я к тому же держу запас пластиковых стаканчиков, чтобы пить чай с уборщицами. Если посадить гостью слева от меня и закрыть дверь, то снаружи ее не видно. В шкафчике же стоит коробочка с чаем и банка кофе. Тоже мои. На правом конце стола — старый телевизор.

Еще правее и стола, и дивана со шкафчиком — отделенный занавеской санузел: унитаз и раковина. На том же крохотном пятачке хранятся обогреватель, швабра, огнетушитель и разная бытовая химия.

Те консьержки, у кого нет туалета, бегают в сеть закусочных тут неподалеку. Где они моются, я не имею ни малейшего понятия. Возможно, делают это, как одна женщина в эвакуации — при помощи маленького тазика воды и тряпочки. Еще они знают много способов снять с волос жир и грязь. В основном это делается при помощи расчески и хлопковых платков. Могут еще протирать волосы, прядь за прядью, хлопковым лоскутком, смоченным в растворе уксуса. Но тут надо быть очень осторожной, иначе и сам волос повредишь. Зубы чистят яблочком, морковкой, пальцем. Все боятся кариеса и часто полощут рот. Проблемы с зубами — это, прежде всего, очень большие денежные проблемы. Кстати, улыбка почти у всех белоснежная, иногда — наполовину золотая.

Почти у всех — и у меня тоже — есть электрический чайник. Хорошая вещь! Меня быстро научили, как с его помощью не питаться всухомятку или растворимыми супами. Плов, конечно, с помощью чайника не сделать, а вот отварить сосиски, сообразить похлебку или немного картошки — можно, притом не в самом чайнике, а то замучаешься потом прополаскивать. Воду берут в кране снаружи, к нему обычно дворники прицепляют шланг, когда им надо помыть асфальт.

Впрочем, в нашем доме — настоящий шоколад. Туалеты и вода есть у всех. А в новостройках, говорят, даже душевые кабины стоят. Но там консьержками — только русские, откуда-нибудь из Тулы, Воронежа, Саратова. Белая кость…

Я сообразила. Наверное, мыться ходят к уборщицам в съемную комнату.

Кстати, о питании. За смену мне платят четыреста пятьдесят рублей. Это значит, что каждая семья скидывается по двести пятьдесят. А еще это значит, что больше двухсот рублей в смену тратить на питание нельзя. Не то чтобы это была немыслимая сумма: я знаю много семей, где на человека в сутки и поменьше уходит, да и консьержки с проживанием у меня перед глазами. Но я очень люблю поесть, так что всякое ограничение в рационе вызывает у меня грусть. Скорее всего, я и так бы ела на двести рублей в день и не грустила, если бы только об этом не думала. Почему-то такое давит на мозги. Может быть, поэтому наши консьержки и уборщицы любят обсудить еду. Кто дома какие блюда готовит, на выходных и по праздникам. Спорят, как лучше морковку для шавли пожарить. (Я сначала думала, что «шавля» по-узбекски — плов, потому что консьержки в дешевой кулинарии неподалеку часто себе покупали плов с говядиной или курицей и называли его именно «шавля». Потом оказалось, что они просто не признают его за плов. Теперь, к сожалению, кулинария закрылась, а цены аналогичного отдела в супермаркете наши узбечки находят неподходящими для их бюджета.)

Уборщицы и «белые» консьержки завтракают и ужинают на съемных комнатах, там у них плитки. У меня завтракать дома не получается, да и вообще не получается за один раз съесть так много еды, чтобы потом пять часов ходить сытой. Приходится — весь день и понемногу. Летом мой рацион может выглядеть так: с утра бублик (шестнадцать рублей) и кофе (ну, например, пять-шесть рублей) со сливками (тридцать рублей на весь день); потом, перед обеденным перерывом, «ролл» из лаваша и брынзы (тридцать пять рублей) вприкуску с абрикосом (около трех-четырех рублей), запить чаем (около рубля); после обеденного перерыва — два-три абрикоса (около червонца) и снова кофе со сливками; перед вечерним перерывом — опять «ролл» с чаем; и перед концом смены — опять абрикосы и кофе. Выглядит не очень обременительно, но... как только температура опускается ниже восемнадцати градусов, меня неудержимо тянет жрать!

Что я делаю в обеденный перерыв? Я — существо растительное. Сплю.

(Новая коллекция обуви с очень удобной колодкой. У меня порвался левый полуботинок после того, как я поскользнулась на лестнице с моста через железную дорогу и немного упала. Строго говоря, даже не порвался — с него стесало кусок кожзама, в этом месте осталась только подкладка.)

 

* * *

Сколько времени? Почти двенадцать... Здравствуйте!

Любовь Дмитриевна произносит это каждый день, возвращаясь с прогулки. Ей семьдесят лет, у нее совсем белые волосы и подслеповатые голубые глаза. Ростом она раньше была точно с меня, но годы ее согнули. Она живет в квартире одна, но одиноким стариком не считается — за соседней дверью проживает ее невестка.

Любовь Дмитриевна тихая, благообразная и обожает скабрезные шутки и частушки. Правда, чтобы это узнать, надо с ней как следует разговориться.

Подождите, подождите, дайте я запишу...

Зачем?

Фольклор ведь!

А-а, ну записывай, я этих частушек столько знаю...

Всю жизнь Любовь Дмитриевна проработала на фабрике. А в пятидесятых там была такая атмосфера: мужчин не хватает, сплошь женщины и молодые девушки.

И брала нас большая тоска по любви.

Вот над этой своей тоской работницы и подшучивали, распевая, порой в процессе работы, матерные эротические частушки.

Весело было все время, смеялись мы. Вот я еще знаю матерную про цыгана, записывай.

И Любовь Дмитриевна слабым голоском напевает про бойкого в известном деле и стойкого известным органом цыгана.

Мы эти частушки и сами придумывали! Эх, память моя не та стала, я бы тебе надиктовала!

Любовь Дмитриевна всегда одета очень кокетливо. Волосы пострижены коротко-коротко, чтобы за ними было удобно ухаживать; но даже практичная стрижка смотрится у нее заигрыванием с образом «гарсон». Зимой Любовь Дмитриевна одета в приталенный голубой пуховичок и шапочку с цветком, похожую на клош двадцатых годов. Летом она носит платьица непривычно веселых для русской пенсионерки расцветок. Например, густо-голубое в белый горошек и с белыми вставками, прикрывающими широкий ворот, или персиковое, с оранжевыми цветами. И нет, она не выглядит в них нарочито молодящейся. Она выглядит в них так, будто любит жить.

Хотя к Любови Дмитриевной часто заглядывает внучка, старушка очень боится одиночества — и утратить бодрость. Нет, более того — сама мысль об этом приводит ее в ужас. Слишком многие ее подруги умирали долго и беспомощно. Потому каждое утро, в половину девятого, при любой погоде Любовь Дмитриевна выходит на прогулку. Она может зайти в магазин-другой или дойти до поликлиники, или просто походить туда-сюда по бульвару неподалеку. Не спеша, потихонечку. Тщательнейшим образом следит за гигиеной:

В войну первыми умирали те, кто переставал умываться.

Где умирали?! — я думаю о Ленинграде.

Любовь Дмитриевна не хочет развивать тему.

Где угодно. Помни, даже если очень тебе плохо, намочи ладошку, протри лицо.

Несмотря на ужас перед одиночеством, животных Любовь Дмитриевна боится заводить.

Ну а что будет делать чучело-мяучело, когда я умру? Хорошо, если быстро обнаружат и просто на улицу его выкинут. И на улице коты выживают. А если ему с голода придется мне лицо объедать? А если, наоборот, не будет — и от голода околеет?

Она рассказывает про своих многочисленных товарок, подружек по фабрике, с которыми так и произошло. С такими интонациями бабушки объясняют малышам, почему нельзя хвататься за горячую кружку: мягко, с легким сожалением о возможных последствиях. «Ручка покраснеет — и будет бо-бо. И что ты будешь делать? Станешь плакать».

Стану.

(Плазменные телевизоры со скидкой. Доставка в пределах МКАД бесплатно.)

 

* * *

Одна из отличительных особенностей работы консьержкой — полное выпадение из пресловутого «четвертого измерения». В фойе висят часы. Бывает лето, бывает зима. Бывает, въезжают, бывает, выезжают. Стариков выносят, детей приносят. Но чувства времени, его течения — нет. Каждый рабочий день начинается один и тот же рабочий день.

Две самые большие проблемы — холод и запах. У остальных консьержек еще клаустрофобия, но я, дитя многодетной семьи из позднесоветской однушки, дискомфорта от ограниченности пространства не испытываю. А вот холод и запах — мучают.

Запах идет из подвала. Каждый раз, как погода становится дождливой, что-то в чреве нашего дома — какие-то таинственные его кишки — перестают справляться со своей работой. Подвал заливают фекалии. Пахнут они фекалиями и чесночной колбасой вперемешку. (Вот уже три года, как меня тошнит при одном виде чесночной колбасы.) Вентиляции в консьержечной нет совсем, в подъезде она слабая. Потому приходится настежь распахивать все двери. Летом это просто зябко (ведь, напомню, на улице дождь). В остальные сезоны я быстро замерзаю.

Зимой, поздней осенью, ранней весной — то есть половину года — мерзнешь и с закрытой дверью в подъезд. Холод проникает через закрытое фанеркой окно в тамбур. Можно запереться, чтобы задерживать тепло. Быстро начинает кружиться голова, можно даже угореть. Тогда можно открыть дверь консьержечной, и тебя немедленно начинает продувать.

Каждый год по два-три раза жильцы собираются, чтобы обсудить запах. Они подписывают обращения в ДЕЗ, мэру и президенту. Они ропщут или громко гневаются. Потом они расходятся по вентилируемым квартирам, а я остаюсь с запахом на много часов.

Самое противное, что душок въедается в волосы и одежду. Конечно, по пути на станцию немного проветриваешься... Другие консьержки с той же целью вечером гуляют в лесопарке неподалеку. По бульвару стесняются. В дождливую погоду ищут любой возможности поесть не в консьержечной. Популярный способ провести время — набиться в крохотное полуподвальное помещение азиатской пекарни. Купить на всех лаваш, стоять, жевать и болтать. Тепло, сухо и общественная жизнь. Правда, это только азиатки так делают. Молдаванки и украинки, наверное, идут в съемные квартиры. А я жую чего-нибудь во время обхода. Наверху пахнет только сырым бетоном и сигаретным дымом. Практически аромат детства.

(Нет, я не курила с младых ногтей, я вообще не курю. Я торчала в подъезде со старшим братом и его друзьями. Такая у меня тогда была общественная жизнь.)

Окна на этажах не разрешается открывать, но кто-нибудь откроет обязательно. Прежде чем устранить безобразие, я высовываюсь далеко, по пояс: я летаю над Южным Бутовом. Это не игра, это просто ощущение, которое мне нравится ловить за хвост. В Южном Бутово, как и в России вообще, нет ничего особенно уютного. Очень хмурое место: нахохленные дома, детсадик, школа, клумбы, машины, детская площадка, темный, даже из окна видно, что вечно сырой лес на дальнем плане. Я лечу над ними, и меня охватывают тоска и нежность — так, что сердце сосет.

Пахнет на высоте высотой — и больше ничем. Глубоко вдыхаю такой далекий от асфальта и подвала воздух. Потом тщательно закрываю створки окна.

(Горящие путевки в Турцию и Египет.)

 

* * *

У нас в подъезде делают ремонт.

Все мои сменщики — и коллеги из других подъездов — сидят на улице, а я в консьержечной, потому что у меня голова от краски, как известно, не болит: в детстве привыкла. Моя мать рисовала плакаты.

С ремонтниками-молдаванами я подружилась моментально. Молдаванам очень нравится музыка румынских цыган, а у меня на нетбуке полным-полно этой музыки. Так что ремонтники — хотя они преимущественно ремонтницы — едва поздоровавшись, кричат:

Девушка! Запускай машину!

Потом они бойко водят валиками и кистями по стенам и почтовым ящикам, подпевая. Цыганского они не знают, да и на румынском тексты им не знакомы, потому они поют просто:

Ла-ла-ла-ла-ла! Эй!

Сегодня мои маляры бегают взволнованные. Что-то на бумажках выписывают. Наконец, подходят ко мне и говорят:

Девушка, ты красиво рисуешь?

Немного неожиданный для меня вопрос.

Ну… нормально.

Бригадирша вручает мне черный маркер:

Нарисуй номера на почтовых ящиках.

Оказывается, маляры потеряли нужные трафаретки и пытались сравнить, у кого почерк красивей. Почерк оказался красивей ни у кого, и тогда они почему-то решили, что, наверное, красивый у меня.

Слегка потея от осознания ответственности, возложенной на меня, я выписываю черные циферки на панелях ящиков. Жильцы оглядываются, но не задают вопросов.

На другое сегодня маляры приносят мне ведро с краской. Они говорят:

Трафареток номеров этажей тоже нету вообще.

Еще они говорят:

Девушка, на шоколадку.

Шоколадка большая, в красивой обертке. Почувствуй себя медсестрой в детской поликлинике.

Я покупаю кисточку для клея и обстригаю ее.

С поста надолго отлучаться нельзя, поэтому все происходит на скорости, лишающей меня остатков ощущения реальности. Ведро в зубы, подъем на нужный этаж, десять секунд — прорисовка контура, десять секунд — закраска. Повторить на лестнице. Спуститься в консьержечную и минут пятнадцать выждать.

(Да, это нарушение инструкции. Открою главную тайну любой обслуги: мы все нарушаем инструкции. Вообще все. Без исключений. Хотя бы потому, что инструкция время от времени мешает работать. А может, просто от присущей нижним классам несознательности.)

Единице и двойке мне удается придать подобие благородной сдержанности. А вот тройка выходит откровенно гоповатой. Четверка отдает пионерский салют. Пятерка немного стервозна, шестерка — простовата. Семерка усата и сурова. Восьмерка жеманна...

Где-то на семнадцатом, самом свежеокрашенном этаже я ощущаю выпадение из окна. Голова становится легкой и несуществующей, как внутренности воздушного шарика. Ног больше нет вообще. Рук тоже, хотя одна из них рисует цифру семь.

Усилием воли я заталкиваю отсутствующее тело в лифт и спускаюсь. С моего нетбука все еще звучит музыка; маляров нигде не видно.

Ко мне подходит жилец с шестого этажа, бывший десантник.

(А вот сейчас вы представили высокого плечистого мужика с нагловатым выражением лица. Промахнулись совсем немножечко — не то что со мной. У него интеллигентное выражение лица.)

Почему ты танцуешь? — спрашивает он.

Я? Танцую?! Смешно!

(Почему бы не посмеяться, когда смешно? Я смеюсь.)

Ясно, — говорит жилец и выводит меня на улицу.

Там меня всасывает обратно в окно; я прямо чувствую, как захлопываются створки где-то в моей голове. Ничего себе — полетала.

Иди, на клумбу стошни.

Но меня не тошнит!

А ты из-под крана воды выпей — и два пальца в рот. И, кстати, нос промой и голову намочи.

Я неловко прячусь за яблоней и жидкими кустиками акации, вымывая из себя яд.

Знаете, это опасно, когда голова не болит от краски.

(Опять салон красоты. Солярий, маникюр, педикюр.)

 

* * *

Лет пять назад я серьезно не понимала, зачем люди здороваются с консьержами. Мне казалось, что от бесчисленных «здрасьте» у дежурных должны высыпать аллергические мурашки.

В первый же день работы у нас в подъезде мне внушили здороваться с жильцами строго-настрого. Желательно вообще каждый раз, как они проходят мимо. Потому что это помогает запоминать, кто вышел из дома, кто вернулся домой. Мало ли, придется отвечать родственнику или, например, давать показания. Чтобы не повторять бесконечно «здравствуйте», лучше всего говорить: «Доброе утро!», «Добрый день!», «Доброго вечера!». А если жилец прошел за одно утро два, например, раза, то во второй раз хотя бы зафиксировать на нем взгляд и кивнуть. В идеале полагается именно провожать взглядом, правда, по той причине, что иначе не выглядишь как следует бдящей. Для запоминания-то короткой фиксации взгляда и кивка достаточно.

Некоторым из проживающих не нравится, когда с ними здороваются — и тем более когда провожают взглядом. А для других почти дежурное «здравствуйте!» — это порция общения за день, которую они очень боятся упустить. Другой им не выдадут.

Мужчине-с-палочкой на вид, кажется, едва за пятьдесят. Но для пятидесятилетнего он выглядит удивительно хрупким. Впрочем, мужчина-с-палочкой выглядит очень ухоженно: всегда аккуратная прическа, одежда, очки. Да и выходит он иногда не один, а с помощью сына или невестки. Он никогда не произносит ни слова, потому что потерял — по видимости, относительно недавно — голос. Вероятно, поэтому с ним уже привыкли не говорить. Все равно не отвечает.

На самом деле — отвечает и хочет отвечать. Проходя мимо консьержечной, он сильно вытягивает шею, чтобы увидеть, здороваюсь ли я с ним. Если я сижу на лавочке у подъезда, он мгновенно разворачивается ко мне всем корпусом. Чтобы, когда я скажу: «Здравствуйте!» — мне было видно, как он шевелит губами, отвечая. Для него очень важно совершить настоящий короткий разговор.

Он всегда немного сидит на лавке, потом аккуратно, с большой осторожностью, встает и идет по тротуару вдоль дома. Сначала в одну сторону, потом — в другую. Потом возвращается к нашему подъезду и долго приходит в себя, сев и привалившись затылком к стене.

Конечно, он выходит только в хорошую, теплую погоду.

Я знаю, что он живет в восемьдесят первой. Поэтому, когда мимо меня вдруг проносят траурные венки в восемьдесят первую, у меня сердце падает в пятки.

Как? Как?! Алексей Анатольевич? — несколько раз спрашиваю я, прежде чем до меня доходит ответ:

Его сын. Его сын. Андрей Алексеевич.

Нехорошо, но мне не жалко сына. Молодого еще, в общем, человека приятной внешности. Наверное, потому что мы с ним ни разу в жизни не говорили.

Надеюсь, что сменщик запишет в журнале, если Алексей Анатольевич или Любовь Дмитриевна умрут не в мое дежурство. Иначе мне будет неоткуда узнать. Не имею ни малейшего понятия, почему так важно — знать, что умер человек, с которым ты говорил. Но очень, очень важно.

(Открылся новый торговый центр. Товары для всей семьи. Когда такое пишут, никогда не рисуют стариков, только взрослых-и-детей. Возможно, старики на самом деле не семья?)

 

* * *

Или, например, одежда. Где покупать ее — это ясно: в секонд-хендах. Любая азиатского происхождения консьержка, живущая в Москве достаточно долго, переходит к европейской одежде. Нет, она таким образом не интегрируется. Вкус у нее (как правило) не меняется, ей нравятся свободные длинные яркие платья. Но она их себе не может позволить. Поэтому — треники, джинсы, капри и бриджи на развес. Один секонд-хенд есть у нас во дворе, еще один — через автобусную остановку. Очень удобно.

Неудобны совсем другие вещи. Нельзя хранить слишком много одежды — негде это делать незаметно. Крохотные туалеты не приспособлены для того, чтобы разворачивать в них стирку или просушивать вещи — стирают потому обычно по одной. С другой стороны, зато руки сильно за раз не устанут и не сотрутся. Надо просто каждый день стирать одну-две вещички. Правда, частая стирка дает другую проблему: одежда снашивается, начинает расползаться по швам, откуда ни возьмись появляются маленькие круглые дырочки, которые так и норовят вырасти. Надеюсь, вы сейчас не смеетесь над тем, что консьержки никак не догадаются просто выкинуть один свитер за пятьсот рублей и купить другой в ту же цену. Пятьсот рублей, понимаете, порой имеют значение. Поэтому, обнаружив дырку, консьержка торопится купить маленький рукодельный набор (в отличие от нормального — умещается в стакане для карандашей) — и тщательно ее зашивает. Дежурный по подъезду обязан выглядеть опрятно — пункт номер два общедомовой инструкции для консьержей.

Поэтому все, что можно разгладить на электрическом обогревателе, чтобы не пришлось ровнять ткань утюгом — разглаживается тут же тщательнейшим образом. Искать по консьержкам утюг и затем возиться с ним в крохотном заставленном помещении очень хлопотно (а летом — еще и ужасно жарко). Этого избегают, слишком помявшимся краям головного платка или майки искренне огорчаются. Теоретически, современная мода такое допускает. Практически — повод прицепиться, сделать замечание, а заодно высыпать поток оскорблений. Некоторым жильцам доставляет особенную радость выслеживать косяки консьержек и уборщиц и затем смешивать женщин с грязью. У меня в подъезде тоже есть один… Когда ему совершенно нечего сказать по поводу моей работы, а настроение требует, он просто выкрикивает что-нибудь вроде: «Бездельники! На наши деньги тут!», проходя мимо.

Как-то он пытался использовать против меня пункт о недопустимости спора. Подошел и начал утверждать, что я с корыстными целями привела в консьержи своего мужа — нового сменщика, которого я на самом деле и в лицо ни разу не видала. Я попалась и принялась возражать; потом, конечно, опомнилась и стала отсылать со всеми вопросами к старшей по подъезду, как и прописано в инструкции. Естественно, старшей жилец заявил, что я с ним спорила. Предмет спора уточнять не стал, так что я получила нагоняй, прежде чем смогла объясниться.

Нечего изображать из себя святость: я бы такому подсунула чужие объедки, если бы была официанткой в ресторане. И плюнула бы в кофе. Хотя бы за словечки, которые он любит употреблять в моем отношении — не во всяких матерных частушках их встретишь.

Когда одна из жилиц соседнего подъезда мне искренне пожаловалась, что некультурные азиатки первым делом усваивают грязнейшие ругательства, я думала, говорить ей или нет, почему? Пока я думала, она уже ушла дальше. Я всегда слишком долго думаю, прежде чем сказать, и в итоге не говорю ничего. Кажется, это нормально. Я знаю очень много таких людей.

(Курсы бальных танцев. Вальс, танго, хастл и другие. Нарисованы очень худые юноша и девушка; в голову сразу вскакивает слово «вертлявые».)

 

* * *

Другой человек, которому важно каждое «здравствуйте» — пожилая актриса из нашего подъезда. Она перенесла инсульт, ее речь с трудом различима. При том, чтобы сохранить хоть какую-нибудь речь, общаться ей надо регулярно. Она пытается заговаривать с соседями, но те просто шарахаются. По счастью, иногда к актрисе приезжают сестра или кто-то из знакомых. И еще, по счастью, с ней стараются поддерживать беседы белые консьержки (азиаткам слишком тяжело догадываться, что имеется в виду).

Я познакомилась с нашей актрисой довольно странным образом. Мимо консьержечной осторожно прошла пожилая женщина с палочкой; мы поздоровались. Я, как обычно, провожала ее взглядом. Она это заметила, вдруг подмигнула мне и... стала пританцовывать на месте. Движения были самые простые, незамысловатые, но — настолько в лад со звучащей из нетбука музыкой и настолько с выражением, что я не могла не спросить:

Вы — танцовщица?!

Женщина снова оперлась на палочку, с видимым усилием сказала:

Я... пела... — и продолжила свой путь, кивнув мне на прощание.

Встреча за встречей мы обменивались парой слов или фраз, так что я узнала о ней довольно много. Удивительно, но больше всего она боится тех же вещей, что и Любовь Дмитриевна. Не суметь умыться («это — всё») и завести животное. Актриса не то чтобы любит кошек или собак, но ей часто рекомендовали — чтобы, мол, хотя бы не помереть в одиночестве.

Актриса, в общем-то, счастливый человек. У нее есть звание, медаль от государства, квартира и пристойная пенсия. Друзья, которые не забывают, и какие-никакие силы — поддерживать себя в приличном виде, самой доходить до аптек, поликлиник, учреждений. Потом, правда, требуется отдых, но скольким отдых необходим вместо походов по делам и прогулок? У актрисы есть вполне здравый ум, но не хватает одной важной вещи, без которой ее то и дело отодвигают за границы видимости: речи, конечно. Она когда-то была уверена, что самое большое горе испытает, когда больше не сможет петь. Ей петь действительно нравилось! Но предложи актрисе выбрать, что вернуть прямо сейчас, пение или речь — она не будет колебаться.

Сейчас не девяностые. Никто не скажет пожилой женщине: «Пошла вон, корова, размычалась». Попытаются понять раз и два. И даже пять. Но если и на шестой раз не могут разобрать, говорят: «Женщина, отойдите, мне надо и других обслуживать». «Женщина, приходите с кем-нибудь». «А может, она просто не в себе?» — это из очереди.

Почти идеальный объект, если бы кому-нибудь из уборщиц или дворников захотелось бы отыграться за все полученные оскорбления. Или просто игнорировать ее просьбы. Вот правда, кто из начальства смог бы понять жалобы едва бормочущей после инсульта пенсионерки? Когда актрису обокрала неизвестная мне сиделка, ей понадобилось много времени, чтобы донести до близких, что случилось.

Актриса видит Алима и просит подойти. Он здоровается, быстро проверяя взглядом, слушаю ли я. Женщина сыплет словами, долго, настойчиво, надеясь, что хотя бы пару из нескольких фраз удастся сложить понятно для других, что выпадут именно те слова. Алим сдержанно кивает.

Вы... придете? Когда... приду, — говорит, наконец, актриса.

Да.

Точно?! Пожалуйста! — бедная женщина больше всего боится, что выйдет как с соседями — вежливый ответ и исчезновение.

Я приду. Все сделаю в лучшем виде.

Актриса не верит до конца, но стесняется настаивать. Когда она отходит достаточно далеко, Алим вполголоса спрашивает:

Что она хотела? Какой инструмент брать?

Он знает, что белые консьержки уже приноровились понимать.

Какие-то проблемы с окном на кухне... То ли не закрывается, то ли не открывается.

Спасибо.

(Работа с хорошими карьерными перспективами. Для молодых, энергичных и позитивных. Кстати, у нас неподалеку действует тот самый «Гербалайф». Правда!)

 

* * *

Короткий путь до станции пока перекрыт стройкой, так что я иду длинным, кружным путем. Сворачиваю с хорошо освещенной широкой улицы, иду вдоль каких-то развалин, потом — цементного забора. По ту сторону лес, въезд на Бутовское кладбище. Примерно здесь я уже устаю — тот еще из меня ходок, да и в рюкзаке на спине, кроме разных нужных на дежурстве вещей, купленные домой продукты, — но темп сбавлять нельзя, время до электрички рассчитано поминутно. Опоздаю — буду торчать на пустынной платформе, а потом идти по полночным и не очень хорошо освещенным улицам. Чтобы отвлечься от ноющих мышц голени, декламирую про себя стихи. В основном из «Цыганского романсеро» Гарсиа Лорки.

Мимо изредка проезжают машины. Главное — держать скорость. Мне, а не им, им-то что. А вон таксисты на базу возвращаются, один за другим три автомобиля. У них гнездо недалеко от железки.

Дорогу мне преграждает дюжина или около того бродячих собак. Собакам скучно, я на их территории, они хотят развлечься и самоутвердиться. Утром они для этого по очереди с лаем бегут возле машин; водитель, чтобы случайно не сбить животное, скидывает скорость, так что собака и автомобиль довольно долго бегут бок о бок, до поворота. Там пес отвязывается от машины и возвращается к своим. И ловит машину уже следующий.

А вот теперь они хотят поразвлечься со мной. Их нельзя обойти, они перемещаются так, чтобы я все время шла сквозь стаю. Громко и остервенело лают, наскакивают. Главное, чтобы сами себя не распалили. Ну вот, уже все-таки разошлись, то с той, то с другой стороны прикусывают юбку или рукав.

Неважно, идешь ты через звериную или человеческую стаю, правило одно: бояться запрещено. Страх для них — это разрешение на атаку. Можно долго рассуждать о естественном праве бояться. Но только где-нибудь, где рядом нет разгоряченных собак и молодых мужчин с нарочито громкими и грубыми голосами. Им на твои естественные права плевать.

Кстати, никогда не считайте панацеей отсутствие страха. Вообще-то, на бесстрашных нападают тоже. Это уж какое настроение будет. Просто страх — почти верный сигнал к началу.

На границе своей территории собаки отвязываются. Чуть поодаль от них я ускоряюсь, надеясь все же успеть на электричку. Последние сорок метров перед лестницей на платформу я бегу, выбиваясь из и так-то небольших сил; зря — электричка уходит из-под носа. Я остаюсь пока что одна. В боку сильно колет, и дыхание как у Дарта Вейдера.

Мобильный телефон разряжен, в рюкзаке — драгоценный для меня нетбук, который лучше не демонстрировать даже на пустой платформе; киоск, где можно было бы купить чая и долго, раздумчиво его пить, закрыт. Патовая ситуация, я умру от скуки. Поэтому я делаю то, что делает любая книжная девочка: мысленно придумываю историю. История длинная, с вампирами, старыми улочками в австро-венгерских городках, подростками-вуколаками, мрачновато-уютными кафешками и магазинами.

А вот и люди. Компания человек из четырех... да, четырех, бежит за молодым человеком. Преследуемый басом голосит:

А-а! Убивают! А-а! Су-у-уки-и-и!

У него разбит нос и набухает щека.

Все пятеро проносятся мимо меня, вбегают на мост через рельсы и исчезают где-то с той стороны. На несколько секунд крик обрывается.

(Суши, роллы, пицца. Принимаем заказы от трехсот рублей. Доставка в пределах Южного Бутова бесплатна. При заказе от тысячи рублей — бесплатная банка пива на пол-литра. К бумажке приложено меню с несколько обескураживающими, но, видимо, любимыми народом видами роллов. Например, с маринованными огурцами и чесноком.)

А теперь кричат те четверо. Беспорядочно, матом. За ними бегут шестеро, в том числе — тот, преследуемый, с разбитым носом. Тоже кричат и примерно те же слова. Пробегают по мосту и по платформе, скрываются в темноте старой улочки, между длиннющими деревянными заборами.

Все десятеро — славяне; разборки между Южным и Северным Бутово, наверное. Сценки такого типа я часто вижу, даже еще когда людей полно. Я мысленно примеряю поочередную погоню к сюжету придумываемой истории.

На платформу поднимается мужчина, он очень пьян. Бредет в сторону киоска, пошатываясь и бормоча что-то агрессивное. Может, так пройдет, может, попытается по морде влепить. Я осторожно разворачиваюсь полубоком — чтобы было удобно блокировать удар. К сожалению, рюкзак делает меня неповоротливой, так что после блока все может продолжиться плохо. У меня в левом кармане отвертка. Не так просто ее использовать.

Пьяный проходит мимо и принимается колотить руками в щит, закрывающий витрину. Колотит долго, с нечленораздельными криками. Я потихоньку отхожу под мост. Случайно в кого-то врезаюсь рюкзаком, пока пячусь. А, индийский студент… Я его часто здесь вижу.

Пьяный устал колотить и ковыляет обратно — то ли на мост, то ли к нам. Идет довольно быстро. Студент аккуратно, но решительно перемещает меня в тень — так, что сам теперь стоит между мной и незнакомцем.

Ну и дурак, я белая маленькая девушка, может, он меня еще и не ударит. А цветного парня — запросто, — замечаю я по-английски.

Я позавчера видел, как здесь били белую маленькую девушку.

Пьяный немного не доходит до лестницы на мост, прижимается к ограде и начинает громко, звонко мочиться. Потом поднимается по ступенькам, исчезая из виду. Долго слышно пьяное бормотание.

У нас, на самом деле, так же. Только тепло, — говорит индиец. Он отходит от меня, чтобы закурить. На нем распахнутая ветровка, свитер с горлом, джинсы и кроссовки, а через плечо — сумка с изображением индийского флага. Почему-то никогда раньше не видела курящих индийцев, они мне казались настоящими фанатами здорового образа жизни. Когда студент докуривает, на повороте показывается электричка.

Мне нравятся ночные улицы. Особенно слабо освещенные ночные улицы. Они дают иллюзию уединения. Правда, сначала мне надо пройти сквозь ночной рынок. Пустые скамьи и прилавки, слепые ларьки. Одинокая псина, потягиваясь, вылезает из-под прилавка, разглядывает меня и трусит куда-то вглубь рынка. Там кто-то тихо, глухим голосом ее ругает. Я непроизвольно сжимаю отвертку.

(Ремонт компьютеров. Установка лицензионных операционных систем и офисных программ. Консультация по работе со сканерами, принтерами, сетью интернет. Пенсионерам скидки.)

 

* * *

Утром, перед работой я беру шоколад или печенье к чаю в одном из двух ларьков по пути. Они уже должны быть открыты, но продавщицам хочется урвать еще несколько минут сна. Так что девушки поднимаются с постелей, быстро, с хмурыми сонными лицами, суют мне шоколадку и сдачу и тут же валятся обратно. Да, они в ларьках и ночевали. Они там вообще живут. И продавщица на станции в ларьке живет. Вечером она с сосредоточенным, смущенным лицом выходит из дверцы сбоку киоска с поганым ведром и опрокидывает его через перила, в канаву, заросшую кустами.

Девушки из ларьков обе — киргизки, но представляются русскими именами. Одна — Настя, а другая — Лена. С Настей мы почти не говорим, а Лена рассказывает мне свою историю.

Ее замуж украли, хотя на самом деле это родители ее продали. Но официально ее украли. Лена отказывалась расписываться, и ее долго били. По-ментовски — то есть стараясь не оставлять следом. Били по голове пластиковой бутылкой с водой, например. В общем, она сломалась. Лишь бы прекратить все. Но после свадьбы ее муж снова бил — наверное, разохотился. Даже не говорил — за что, просто бил и все. Потом уехал зарабатывать в Россию, а Лену заперли. Ни в магазин не пускали, никуда. Ждали, беременна ли она, заставляли делать всю работу по дому. Свекровь то угрожала, будила ночью и била по щекам и голове, то вдруг подарки дарила, угощала сладостями. Это называется — «дрессировка», невестка после такого немного сдвигается и перестает думать, только слушается. Лена однажды смогла стащить телефон и позвонить родителям, умоляла ее забрать или хотя бы принять, если ей удастся сбежать. Родители отказались, мать уговаривала, мол, Лена теперь замужняя женщина. «Дрессировка» закончится, и ее перестанут бить. Потом она сказала, что брат Лены женился, и Лена поняла, что у нее есть невестка, которую так же дрессируют. «Я тебя проклинаю», — сказала она матери, потом то же самое отцу. Но родители, хоть и обиделись, а свекрам ничего не сказали. Поэтому свекры скоро подумали, что Лена сломалась. Ей удалось навести их на мысль отправить ее в Россию к мужу, зачать ребенка. Ей дали паспорт, деньги, сделали нужные документы и посадили на поезд, на плацкарт. Там в пути за ней должны были присматривать соплеменники. В поезде Лена ночью пошла в туалет, подождала, когда будет остановка до конечной, и выпрыгнула в чем была, никаких вещей не взяла. Только спрятанные за пазухой документы и немного денег. Спряталась в лесопосадке до утра и пошла искать работу.

На работе ей нравилось. Да, смена — двенадцать часов, зато потом гуляешь где хочешь, и за ночевку не платишь. Пугали, что будет насиловать хозяин, но повезло — он не насилует. Лена ходила гулять на бульвар и в интернет-кафе ходила. Но все время смотрела, нет ли киргизов. Или ее вернут к свекрам, и те забьют до полусмерти. Или ее за узкие джинсы тут же забьют. В Москве есть киргизское «движение», они охотятся на своих девушек.

Потом новый мэр закрыл ларьки, и я больше не видела ни Настю, ни Лену.

А продавщицу на станции зовут Гуля, Бодомгуль. Ей тридцать лет, у нее две дочери дома. Она сама заговорила со мной, так часто бывает. Пыталась рассказать семейный рецепт варенья из вишни, но все время сбивалась на рассказ о матери. Мама у нее — крымская татарка, только отец — узбек. Наверное, Бодомгуль страшно, когда ночью пьяные стучат в щит. Но тут уж ничего не поделаешь, такое место — платформа Бутово. Под постелью у Гули есть кое-что на случай, если к ней все-таки вломятся. Это сюрприз.

(Наращивание волос на дому. Славянские волосы высшего качества, разные оттенки натурального русого цвета.)

 

* * *

Заменяете кого-то? — строго спрашивает меня мужчина лет, наверное, под семьдесят. У него широкие татарские скулы и глаза тоже татарские.

Нет. Я новая консьержка.

А почему не спрашиваете, к кому я иду?

Я слышала, что дверь открыли электронным ключом. Ключ до сих пор у вас в руке, а кроме вас никто не входил.

Жилец с удивлением смотрит себе на руку и убирает ключ в карман ветровки.

Я — Владимир Ильич. Тимофеев.

Лиля. Очень приятно.

Приятно, ну да… — неожиданно раздраженно говорит Владимир Ильич и уходит к лифтам.

Стоишь как жандарм, — говорит он оттуда.

Владимир Ильич оказывается заядлым коммунистом. Читает газету «Правда» и очень не любит консьержек и швейцаров, считая их бесполезными прихвостнями буржуев. Даже если он заговорит дружелюбно, то все равно через три минуты примется язвить. «Жандарм» — любимое словечко. И еще он не интересуется ничьей национальностью.

Может быть, я тоже социалистка.

Трутень ты, а не социалистка. Что ты для людей производишь? Ничего, только глазами зыркаешь. Твоя профессия в здоровом обществе вообще не нужна.

А уборщицы наши нужны?

Уборщицы — это пролетариат. Только очень несознательный. Я одной рассказывал, рассказывал о классовой борьбе. Спрашиваю, есть вопросы? А она: «Да. Что-то надо сделать?»

Вы, наверное, с Гулистон говорили. Она — памирка, по-русски почти ничего не понимает. В рыжий красится, да?

Я и говорю, несознательная гражданка, — отшучивается сконфуженный Владимир Ильич.

Памирка — это еще ниже, чем узбечка или таджичка. Неважно, если даже консьержка. Памирки — «глупые», «грязные», «ленивые». Нарочно другие уборщицы их обижать не будут, но и дружить никогда не станут. Многие не сядут с памирками за один стол.

Гуля-Гулистон всегда чистая, но плохо говорит и по-русски, и по-таджикски, поэтому часто не понимает, чего от нее хотели, и делает не то или не так. Тогда на нее кричат, она съеживается, улыбается и пробует другое или по-другому. Верхний ряд зубов у нее золотой, и это — ее единственное украшение. Ни сережек, даже самых простых, ни колечек. Очень темная кожа и волосы выкрашены в малиновый цвет. Алим на Гулистон не кричит, он переставляет ей руки, как надо. Она страдает от стыда, что ее трогает мужчина, морщит лицо, чтобы удержать слезы, но повторяет показанное движение.

Больше всего на свете Гуля-Гулистон боится трех людей: бригадира, то есть Алима, консьержа из первого подъезда — высоченного таджика, про которого говорят, что он изнасиловал пожилую таджичку, и меня, потому что я — люли, цыганка. В моем присутствии у нее пропадают те немногие русские слова, которые она выучила, она улыбается и незаметно (ей так кажется) делает знаки руками — отвести мое колдовство. Возможно, Гулю нарочно запугивают другие узбечки, она ведь очень простодушная, на любую побасенку широко открывает глаза и восклицает: «Во имя Аллаха!» Это мне рассказала как-то другая уборщица.

Один раз Гулистон решается прийти ко мне погадать. Пытается отдать золотое кольцо, довольно толстое, но я убеждаю ее, что мне хватит двухсот рублей. Когда я начинаю рассказывать, что карты говорят, она останавливает меня и знаками просит записать. Потом уносит записанное к самой доброй из уборщиц — чтобы та перевела. Потом уезжает домой. Она только из-за отъезда и решилась подойти ко мне так близко. Еще в честь отъезда Гулистон решилась выпить — сразу водки, — и ее мучительно, со слезами рвало весь последний вечер в Москве.

(Только до 9 марта — скидки на все модельные туфли в нашем магазине!)

 

* * *

Работа консьержкой хороша тем, что можно переделать разные домашние дела. Ну, не все, конечно: пол вымыть не удастся. Но ничего не мешает мне помогать детям делать уроки (алгебру — старшей, гуманитарке до мозга костей, и английский — младшей, также насквозь — математичке), делать покупки в продуктовых и хозяйственных магазинах, в секонд-хенде и аптеке, отдавать в починку привезенные с собой ботинки, заказывать новые копии ключей и зашивать одежду, которой надо продержаться еще неделю, до моей зарплаты. Еще я готовлю завтраки и обеды. Ну, не полностью и уж точно не так, как одобрила бы цыганская свекровь, но у меня, по счастью, нет цыганской свекрови.

С завтраком проще всего. На завтрак дети любят блинчики. Только не из коробки! Я беру им свежеиспеченные, в местной кулинарии. Конечно, к утру они уже будут не такими свежеиспеченными, но все еще очень вкусными: немного побрызгала водой, поставила в микроволновку — и на стол. Даже варенья не надо, хватит и яблока или банана на двоих.

Обед надо готовить вечером, перед самым уходом. Проблема в том, что тогда-то жильцы и ходят чаще всего. Могут заглядывать в консьержечную, чтобы сдать деньги, взять оставленные ключи или записать показания водосчетчиков. Так что готовить надо только в одной части стола, возле самого телевизора, и очень быстро закрывать «кухню» аккуратным листом бумаги. (Один из пунктов инструкции — в консьержечной всегда должно быть опрятно.) Нетрудно догадаться, что я просто нарезаю овощи и мясо для рагу или супа и раскладываю их в принесенные пластиковые контейнеры. Все продукты куплены тут же, в магазине, во время вечернего перерыва. Неудобно? Дома не удобней, кухня коммунальная, лучше надолго не занимать. Так что все равно режешь на каком-нибудь совсем не кухонном столе.

А еще в консьержечную хорошо заказывать канцтовары из интернет-магазина. Да и вообще, любые товары из интернет-магазинов. Сюда доставка, как правило, дешевле, а иногда и бесплатная.

Как насчет обсудить в чате с девочками фильм или планы на каникулы? Рассказать, как сделать конфеты или печенье в микроволновке?..

Если бы я была домохозяйкой, все это было бы проще. А если бы работала в офисе, у меня было бы больше денег. Но ни там, ни там мне не светит достаточно уединения.

У узбеков есть маленькое развлечение. Когда в их ряды вливается новенький, они находят предлог привести его в наш подъезд. Новенький обязательно попросит у меня воды напиться — это, кажется, что-то вроде флирта. Я всегда подаю в пластиковом стаканчике кипяченую воду. Новичок пьет, стреляя глазками, и, наконец, протягивает стаканчик обратно. В этот момент остальные узбеки начинают смеяться и говорить ему. Из всех слов я понимаю только «люли» и «куфшуф», мне уже разъяснили их значение. «Цыганка» и «колдовство». Новенький бледнеет, таращит глаза, быстренько ставит стаканчик на стол и удаляется. Хохочущие друзья идут за ним.

Особенно сильный эффект бывает, если я, забывшись, подаю воду левой рукой. Левой — точно делала куфшуф, потому что это не только нечистая, но и вообще — дьявольская рука.

Изо всех консьержек только одна узбечка пила со мной чай. Но проследила, чтобы я съела и соленого, и сладкого — ее научила украинская консьержка. Это значит, что колдовства я не оставлю.

Меня не боятся только молдавские консьержки и уборщицы, но они никогда не ходят ко мне гадать. Наверное, не верят.

(Открыт набор в школу маленьких моделей, принимаются девочки 47 лет. Постановка речи с профессиональным логопедом, хореография, уроки макияжа.)

 

* * *

На самом деле, конечно, наши цыгане и люли — совсем не одно и то же. Послушать наших, так люли вообще сосредоточение зла. Они и вшивые, и грязные, и наглые, и ленивые. В общем, памирцы, только попрошайничают. Я такое тоже говорила. А что? Все ведь говорят.

Сначала я познакомилась с Аминой. Она сидела на мосту через рельсы, а я, конечно, спешила на электричку. На руках у Амины дремал курчавый смуглый малыш. Потом оказалось, что это — девочка. Амина была потрясающе красива, несмотря на уже не юный возраст, — может быть, я поэтому и приостановилась.

Сначала я дала ей сто рублей, чтобы гарантированно привлечь внимание. Она быстро спрятала бумажку, недоверчиво косясь на меня, и тогда я спросила:

Вам нужна детская обувь? У меня есть старая детская обувь.

Нужна. Много маленьких детей!

Я принесу потом. Когда вы еще будете?

Амина поколебалась, но все же сказала:

В четверг.

Ну, так я в четверг принесу, — сказала я и побежала вниз, на платформу.

Ты монашка? — спросила Амина в четверг. Я нашла дома не только обувь, но и немного старой одежды, и принесла. Торопиться мне было некуда: выходной.

Я люли и делаю куфшуф, — сказала я. — И меня зовут Лиля.

Амина посмотрела на мои юбку и платок и засмеялась. У нее были красивые, ослепительно-белые зубы.

А! Ты не люли. Ты не мусульманка. И куфшуф не бывает.

Ну, я танцовщица. А мой друг фотографирует люли. Его зовут Коля.

Журналист? — насторожилась Амина.

Художник. Он рисует картины. Рисует цыган. А люли пока фотографирует, чтобы было красиво. Я тоже могу сфотографировать и отдать тебе портрет.

Не надо.

Как скажешь!

Для первого раза я сочла диалог достаточно полным и откланялась. Амина явно испытала облегчение. Люли не любят пристального интереса к себе.

В другой раз я пришла к Амине босиком. Это неожиданно очень ее расположило, и она даже назвала свое имя. Я дала ей опять сто рублей, потому что собиралась отнимать ее время. Когда с люли разговаривают, к ней реже подходят дать денег.

Так ты кто?

Я люли и делаю куфшуф.

Ну! Шутка! Ты ездишь учиться?

Я езжу работать. Я очень большая, просто очень маленькая.

Да? Ты замужем?

У меня есть муж, есть дети. Мать моего мужа сидит в тюрьме.

Чистая правда: моя свекровь разбила молотком окно дочери главного прокурора района. Ее посадили на год. История привела Амину в изумление и страх. Как потом оказалось, у этого табора всякое преступление почиталось большим позором. Тогда я рассказала, почему моя свекровь так поступила. Не то чтобы в глазах Амины это ее и меня обелило, но градус странности достиг той высоты, после которой вместо человека видишь перед собой захватывающий сериал.

Про твоего друга, художника, у нас говорят. Его знают, — сказала Амина. — Хороший человек, никогда не приводит милицию.

Я тоже не приведу милицию. Я с ней не дружу.

Амина долго, тихонько смеялась. На следующий раз она разрешила сфотографировать себя и своих детей и рассказала, что ее брат был женат на цыганке, на крымской цыганке из депортированных. Ее звали Раиса, она была высокая, толстая и красивая. Все люли удивлялись, какая она высокая и толстая. И еще она танцевала под песни из индийского кино. Конечно, она была мусульманкой, но звали ее все равно Раиса, и другого имени она не хотела.

(Все для первого сентября! Дешево, удобно, хороший ассортимент! Улыбается белокурая девочка с большим бантом на голове.)

 

* * *

Когда я прихожу на работу, то сталкиваюсь у двери в подъезд с грузчиками. Они переносят из «газели» в подъезд вещи: какие-то чемоданы, коробки и — музыкальную аппаратуру. Кто-то въезжает.

В десять вечера все те же коробки, чемоданы и музыкальную аппаратуру — синтезатор и колонки — несут обратно в фойе. Это делает высокая тоненькая девушка. У нее очень белая кожа и черные, наверное, крашеные волосы. В глазах у девушки стоят слезы, и она часто-часто хлопает ресницами, чтобы стереть их. Вещи заполоняют половину фойе, оставляя проход к лестнице и лифтам.

Когда люди меня видят, их тянет со мной поговорить. Я ничего не спрашиваю, девушка встречается со мной взглядом и заговаривает первая.

Так вот бывает. Сначала зовут, потом прогоняют.

Хотите чаю? — спрашиваю я. — У меня есть вафли.

Девушка кивает и забирается в консьержечную. В десять уже почти никто не ходит, так что я могу позволить себе такую вольность.

Меня Таня зовут, — говорит девушка.

Лиля. Очень приятно.

Хозяева сами предложили снимать Тане у них квартиру. Выдали ей ключи, и она въехала. А уже вечером они передумали и просто ее выставили.

Они хоть объяснили, что им не понравилось?

Нет. Сказали — передумали, и все. Я пыталась просить, чтобы хоть на ночь оставили... Так они вообще кричать стали.

Учится Таня на журналиста, а музыка — это разом хобби и подработка. Она поет патриотические песни, про Великую Отечественную или вообще на тему родины. Когда позовут.

И куда вы сейчас едете?

Упросила знакомую на ночь меня пустить.

А дальше?

Не знаю.

В светлых глазах Тани снова блестят слезы, и она быстро-быстро взмахивает ресницами. Она отпивает еще немного чаю и вдруг спрашивает:

Вы полька?

Этот вопрос мне задают второй раз в жизни. Меня довольно часто принимают за иностранку, обычно предполагая во мне немку, американку или француженку. А первый раз про польку меня спросил парень, проживший в Польше четыре года.

Есть немного, по матери. А как вы догадались?

Я из Беларуси. У нас много поляков. А в Польше много белорусов.

С запада?

Из Минска.

Ух ты! У меня в Минске тетя.

Я наливаю нам еще немного чаю и признаюсь, что на другую половину я — цыганка. Тогда Таня рассказывает мне, что у нее был троюродный брат Коля, так он был наполовину цыган. Сейчас он уже умер. Коля снился ей как раз накануне переезда. Теперь Таня думает, что он хотел о чем-то предупредить.

Знаете что, обзвоните подруг. В Москве у многих есть гаражи, в которых можно вещи хранить. А тем временем можно по очереди ночевать у разных знакомых. Пока новую квартиру не найдете. Москвичи тоже люди, тоже понимают, если ситуация трудная. Ну, — вспомнив хозяев квартиры, из которой погнали Таню, поправляюсь я, — по крайней мере, таких достаточно много.

Таня колеблется, но я уговариваю ее попробовать. Ура! Одна из знакомых согласилась взять Танины вещи на хранение. Вопрос с ночлегом тоже как-нибудь решится.

Дайте мне ваш номер. Я позвоню, и вы мой тоже сохраните, — говорю я.

Да зачем?

У вас в Москве очень много контактов? Я так думаю — нет, и еще один не повредит. Если квартира за месяц не найдется, а гостеприимные друзья закончатся, я что-нибудь придумаю со «вписками». Если вы не боитесь цыган и хиппи.

Не боюсь, — храбро говорит Таня. — Правда, я хиппи еще не видела.

Мы обмениваемся номерами, и Таню с вещами увозит такси. Через две недели она пишет мне, что все хорошо. А потом, через два месяца, у меня сменяется номер.

(Магазин цифровой техники. Последние модели смартфонов — по специальной сниженной цене!)

 

* * *

Летний вечер очень хорош: мягкий, теплый, золотистый. Я греюсь на лавочке с книжкой на коленях. На этот раз — сборник стихов Ошанина. Я этого поэта знала только по песням вроде «А у нас во дворе». Книжка толстая, старая, потрепанная, с серой картонной обложкой. Вынесли в подъезд.

Добрый вечер!

Это жилец, про которого тоже говорят, что он раньше в КГБ работал. Может быть, врут. Он седой, очень импозантный, с добродушным лицом.

Я возле вас посижу, ничего?

Да, конечно.

Жилец явно навеселе, но агрессивным не выглядит.

Вы поете?

Да. Но плохо.

А по-украински?

Смотря что.

Спойте со мной что-нибудь. Хочется, чтобы дуэтом... Я украинец, знаете.

Давайте «Несе Галя воду»?

Мы поем вполголоса «Несе Галя», потом «Чому я не сокил», «Крынычку» и «Мисяць на неби».

Хорошо! — говорит жилец. Его лицо светится благодушием. Откинувшись к стене, он смотрит куда-то вверх и думает. — А вот вы знаете, что жиды по Испании сорок лет ходили? А потом из Испании по всему свету расселились?

Кто? — немного оторопев, спрашиваю я.

Евреи. Сорок лет ходили и ходили. Всю Испанию обошли.

В Египте же, — машинально поправляю я.

Да, точно. Но по свету пошли из Испании. И весь свет заполонили. Но у нас в подъезде евреев нет. У нас с толком селили.

Он опять задумывается. Я потихоньку ухожу в подъезд, в консьержечную. Там ставлю чайник и думаю: а он знает, что тут с ним татары живут? А еще одна — чеченская семья… и одна — не знаю какая, но точно мусульманская. Интересно, он дружит с ними против евреев?

У меня в голове часто бывают странные и даже глупые вопросы. Я такая.

Чеченских семей в доме две, одна в нашем подъезде, другая — в соседнем. «Наша» чеченка высоченная, важная, чуть полная, с очень белой кожей. Муж у нее с выбритым подбородком, вежливый и тоже массивный. Четверо детей — русоволосые мальчики, один очень похож на моего племянника, и я чувствую к нему беспричинную симпатию. В гости к ним часто приходят мать и младшая сестра жены. Мать в платке, а сестра — крашенная в рыжий и в джинсах.

А «соседняя» чеченка вся наоборот — маленькая, худенькая, с утомленным лицом и немного суетливая. У нее три девочки, муж — бородач, и сама она всегда в хиджабе.

Они приносят мне по четвергам молоко и конфеты. Это такой чеченский обычай. Нет, на самом деле они должны подавать сладости нищим, но нищих они не знают, а цыганка им кажется вполне достойным эквивалентом. А один раз на какой-то мусульманский праздник «соседняя» чеченка подарила мне домашнее платье, длинное, зеленое, в белых узорах.

Я им говорю: «Дала саг’а дойла», — это специальная благодарность на чеченском.

На «наших» чеченцев долго жаловались: дети сильно шумят, иногда даже поздно. И мебель передвигают. И еще — иногда играет музыка, громко и нерусская.

Не знаю, жалуются ли на «соседних», но консьержка, узбечка, их отчего-то очень не любит. И они все время ищут — где снять другую квартиру, побольше. В двухкомнатной им уже тесновато. По крайней мере, жена всех все время расспрашивает. Несколько раз она просила меня постоять у подъезда с коляской с самой младшей, пока она добежит до садика и школьного кружка за другими дочками. И садик, и кружок близко, но с коляской по всем ступенькам неудобно.

Сначала из дома исчезает «наша» чеченская семья, потом «соседняя». Жильцы въезжают, жильцы выезжают. Я привыкла.

(Такси в Южном Бутово, Щербинке и Подольске. Дешево, безопасно, водители хорошо говорят по-русски.)

 

* * *

Алим привез сына, мальчика лет девяти. Его зовут Паша. Это полное имя — Паша, так и записано в документах. В честь друга юности.

Паша, как многие дети, очень симпатичный мальчик, худенький, подвижный, с круглой головой. Он не говорит по-русски, но осенью пойдет в московскую школу, и поэтому русскому его учат во дворе все. И дворники, и консьержки, и уборщицы. Паша все время с кем-нибудь ходит или сидит рядом, впитывает слова. Даже Абу говорит с ним по-русски, хотя сам не очень силен — он работает недавно.

У Абу только пробивается борода, и он ее не бреет, так что у него вокруг лица — рамка из кудрявого темного пуха. Он, в общем, ведет себя скромно, но — отчаянно матерится. Как только он выдает очередную трель, все окружающие узбеки хором кричат: «Абу!» — и объясняют, что кругом же люди ходят. Абу искренне удивляется, что русские понимают все матерки, которые только приходят ему в голову. Он-то считает, что говорит по-узбекски! Уже даже устал запоминать, какие слова при русских говорить нельзя.

Еще Абу совершенно ужасно переносит холод. Но так получилось, что приехал он в очень холодную весну, и Москва встретила его метелями. Абу ежился, надевал по два свитера и страдал, раскидывая бесконечный русский снег. В ноябре он уехал, чтобы переждать холода в Таджикистане, и совершенно зря: зима у нас выдалась теплая. В самом конце слякотного января Абу вернулся — и уже через два дня ударил мороз. Снег сошел только к середине апреля.

К школе Паша говорит уже более-менее сносно и первого же сентября находит себе друга, тоже узбека, с более традиционным именем Карим. Карим на год старше и учится в другом классе, так что они бегают по дворам после уроков. Встречая знакомых, они обязательно выкрикивают дуэтом: «Здравствуйте!» — и только мне говорят: «Добрый день!» — это потому, что я всегда так здороваюсь. Они меня так и называют за спиной — тетя Добрыйдень. Другие узбеки меня зовут между собой Лили (с ударением на последний слог), Лейла, ну и конечно — люли. Про «Лейлу» я узнала случайно. Шла по улице с уборщицей Нодирой и услышала, как Абу разговаривает с консьержкой из пятого, часто повторяя имя Лейла и слово «пуль» — деньги. При этом он показывал рукой куда-то в сторону моего или соседнего подъезда.

Нодира, что за Лейла, новая уборщица или консьержка?

Ты что, — Нодира смеется. — Это же они про тебя говорят!

Разве я не Лили?

И Лили, и Лейла. Кто как скажет.

А деньги тут при чем?

Абу у Зульфии занял денег, а она отъедет, когда ему отдавать. Он говорит, что оставит их у тебя, потому что ты честная.

Ого! А если он скажет всем, что оставил у меня долг, а сам не оставит, что тогда?!

Ну ты же честная, все тебе поверят. И вообще, это Абу, он до такого не додумается. Он же... как говорят... как пять копеек.

Через неделю Абу и правда приносит мне пять тысяч рублей, а на следующий день их забирает Зульфия. Но не уходит.

Эй, Лили, у тебя такие красивые мокасины на сменку. Где ты такие купила?

В магазине с той стороны дороги.

Сколько отдала?

Восемьсот. Они все равно что резиновые.

Зульфия думает, как плавнее перейти к следующей теме, потом просто говорит:

Погадай мне!

Ладно, садись. Чай будешь?

Ой, нет, нет, не буду!

Зульфия вдруг убегает. Я и забыла, что им нельзя ничего пить из цыганских рук.

(Мобильный интернет — всегда с вами!)

 

* * *

Сегодня снегопад. Хотя больше похоже на снегоад. Мало того, что уже который день очень холодно, морозы от минус двадцати и ниже, так теперь еще настоящая снежная буря. С вечера снега уже было многовато, на мой вкус. Но утро встретило меня настоящим снегоадом. Возле моего дома в снегу вся дорога. Подъезды пытаются расчистить несколько местных пенсионеров. В снегу утопает и рынок; лестница на мост до железнодорожной платформы превратилась в снеговую горку, уже наполовину утоптанную и потому очень скользкую. Ступеней ногами не нащупать, наугад засовываю унты в снежный покров. Рука в перчатке скользит по снегу на перилах. На спуске к платформе я все-таки падаю, неудачно поставив ногу. Рюкзак ускоряет падение — качусь кубарем до самого низа. Кажется, потянула себе все, что только возможно: плечи, руки, ноги, спину. Местами еще и ушиблась. От серьезных травм спасают все тот же снег и по-зимнему толстая одежда. Главное, головой не приложилась и ничего не сломала. Вставать трудно и больно, но электричка вот-вот подойдет, и я как можно бойче бреду к билетным терминалам.

Поезд опаздывает на тридцать шесть минут: рельсы занесло снегом. И с неба все падает и падает. Все работники брошены с лопатами наперевес откапывать полотно.

Местность возле станции Бутово превратилась в Аляску. Я пробираюсь каким-то двором буквально по пояс в снегу. Кажется, дворников тут нет или их бросили куда-нибудь на более важные улицы. В одном месте между домами ветер, как всегда, усиливается. Правда, здесь и снега меньше. Наверное, его сдувает. Как и меня. Как и меня…

Интересно, как там Абу-который-боится-холода.

Ближе к метро идти веселее. Снег уже почти везде убран, правда, опять же, ветер пополам с белым крошевом бьет в лицо. Совсем как в «Алисе» — чтобы остаться на месте, надо бежать изо всех сил, а чтобы начать продвигаться вперед — вдвое быстрее!

В подъезде я вытряхиваю из куртки-дубленки огромное количество снега. Свитер, юбка, теплые лосины, унты и носки — промокло все. По счастью, у меня есть привычка держать в консьержке запасную одежду, и я переодеваюсь в туалете. Ужасно долго: слышно, как люди ходят. Обязательно кто-то стукнет, что не видел меня на посту. Но я еле двигаю руками, они адски болят после падения. Лицо горит, колючим снегом его словно пообдирало.

Включить обогреватель. Повесить для начала свитер. Взять веник в руки. Веник сегодня будет моим главным инструментом. Люди ходят и приносят снег. Ужасно много снега. Чтобы не нести его домой, вытряхиваются в тамбуре, стряхивают целые сугробы с шуб и курток, шапок и шарфов, с сапог и из-за пазух. Все это я должна заметать и выкидывать на улицу. Снегоад.

В самое тихое время я решаюсь дойти до аптеки, чтобы купить какой-нибудь гель для ушибов и растяжений. Вот прямо такой, чтобы, как в телевизоре, все рукой сняло.

На улице все азиатские консьержки и уборщицы помогают дворникам. Абу мрачен и закутан, как трехлетний карапуз в моем советском детстве. Я замечаю молча барахтающуюся в рыхлом сугробе кошку; она уже явно выбивается из сил. Вытаскиваю животное и ставлю на тротуар. Бедолага немедленно ложится на расчищенный асфальт. Я отношу кошку на скамейку возле одного из соседних подъездов.

Лили! Лили! Помашешь лопатой? — спрашивает жена Алима.

Сегодня мне не до классовой солидарности.

Нет, спасибо. В другой раз.

Мы долго и трудно переходим с незнакомой мне старушкой перекресток: нас сносит, и сносит, и сносит… Машины терпеливо ждут, когда мы справимся с переходом. Видимо, сочувствуют.

(Семейный отель в Турции. Детские оздоровительно-развлекательные программы.)

 

* * *

И я, и мой сменщик слушаем музыку. Сменщик включает радио, а я — плеер на нетбуке. Жильцы в целом не против, но некоторым не нравится репертуар.

Нельзя слушать более западную музыку? — тот самый юноша, которого интересовала моя национальность. Я в недоумении кидаю взгляд на названия композиций:

Это же фламенко, Испания. Западнее только португальское фаду да исландская певица Бьорк. Бьорк у меня с собой нет.

Другой раз я неосторожно включила русский рок, правда, в те часы, когда в подъезде обычно пусто. Почему-то именно на этот раз, прямо на «Па-ба-па-пам, дорога в ад!» решили вернуться домой три богомольные старушки. Думаю, в том числе и из-за песни они со временем записали меня чуть ли не в сатанистки.

Некоторые пытаются угадать, из какой страны музыка сегодня.

Цыганская? Еврейская? Французская? А это на немецком поют?

Марыля Родович и «Братанки» помогают мне вычислить двух полек подъезда.

Отчего-то удивляет, что один из жильцов, строгий пожилой мужчина с легкой хромотой, вслушавшись в текст, одобрительно говорит:

О, Гарсиа Лорка!

(Урок, который стоит усвоить или хотя бы заметить в «Элегантности ежика» — не считай себя по умолчанию эрудированнее и духовнее жильцов только потому, что они не ведут с тобой философских бесед. Возможно, они ведут беседы с кем-то другим. А с тобой жильцы хотят обсудить работу мусоропровода и передачу ключей.)

Хотя, конечно, чаще всего я слушаю цыганскую музыку разных стран и мелодии из болливудских фильмов.

Всегда знаешь, кто сегодня дежурит, — говорит другой жилец, заядлый рыбак. — Если русский шансон, то сменщик ваш. А если передают «ритмы и мелодии зарубежья»...

Это была такая советская передача: ночью — иногда — показывали несколько клипов или записей с концертов иностранных групп.

Честно говоря, я ставлю песни не столько под настроение, сколько чтобы создать фон для какого-нибудь занятия. Стихи хорошо идут под романсы на тексты Лорки; легкая танцевальная разминка — пока никто не видит — под цыганские или восточные мелодии; чинить одежду лучше под что-нибудь размеренное, например, от Пелагеи или Ольги Арефьевой; а если не выспалась, помогают держать глаза открытыми француженка Заз и поляки из «Братанок».

А еще — глуповатая и пошловатая страсть — я большая поклонница французских мюзиклов и могу их пересматривать по много раз. Особенно «Собор Парижской Богоматери», «Дон Жуана», «Маленького принца» и «Дракулу» с Брюно Пельтье. Некоторые арии я знаю наизусть и тихонько подпеваю.

(Пою я ужасно. Но мне так нравится процесс!..)

О моем пристрастии к музыке знают во дворе все. Когда я сижу на лавочке, ко мне может подойти киргизская уборщица и предложить посмотреть с ее телефона клипы на киргизском.

Удивительная штука: для киргизских клипов нередко используются нарезки из корейских и японских сериалов. Интересно, как решается вопрос с авторскими правами? Или создатели дорам просто не обращают внимания на Киргизстан?

Однажды Алим решил порадовать меня узбекским ремиксом на песню «Ну что сказать, ну что сказать…» — о цыганках-гадалках, из фильма «Ах, водевиль, водевиль!», — помните такой?

Перед каким-то праздником — кажется, Курбан-Байрамом, — он заходит ко мне с флешкой.

Скинь, пожалуйста, сюда песен. Таких, веселых… Будут у нас на праздник цыгане.

Кажется, он решил, что любая восточная музыка на моем нетбуке — цыганская.

Впрочем, что за разница! Я как можно щедрее отсыпала и балкано-цыганских, и турецких, и болливудских песен — и, конечно, сколько было — Шакиры. С тех пор наши дворники гуляют на праздниках под мой «диджейский» набор.

(Что вы знаете о Боге? Библейские чтения. Посещения бесплатны.

Даже не думала, что Свидетели Иеговы пользуются таким способом агитации. Или это какие-нибудь евангелисты?)

 

* * *

Старушки-богомолицы — из тех, что имеют претензии к репертуару. Они начали с того, что сделали мне замечание:

Современная музыка разжижает мозг! Надо слушать симфоническую или народную!

Это как раз испанская народная, — сказала я. — Жанру фламенко более тысячи лет. Хотите, я процитирую на память лекцию поэта Гарсиа Лорки о его истории и особенностях?

Не надо, — поспешно сказали старушки. — Но это же, наверное, не христианская музыка?!

Испания — это Европа. В девятнадцатом веке ее называли самой христианской из стран.

У фламенко есть арабские и еврейские корни, но я решила не углубляться в тему так глубоко.

Зря называли. Самая христианская из стран — Русь, — наставительно сказали старушки.

Все три — сестры, с очень белой кожей, очень белыми волосами и очень плавными движениями. Зимой они ходят в шубах и меховых шапках, летом — непременно в шляпках и юбочных костюмах. Сначала ходили все время втроем, но старость беспощадна, и третья стала показываться все реже. По одной старушки не ходят никогда. То ли им скучно по одной, то ли боятся искусов и соблазнов.

На распахнутой двери консьержки — прикрепленный сменщиком православный календарь.

Знаешь, кто это нарисован? — строго спрашивают меня старушки.

Я пожимаю плечами. Над плечом изображенного святого, как и положено на иконах, надпись.

Серафим Саровский.

А знаешь, чей он покровитель?

Цыган из племени влахов.

А вот и нет!

А вот и да! — я рассказываю историю, после которой влахи Кинешмы признали святого старца своим покровителем, а потом биографию Серафима Саровского.

Так вы что, цыгане, православные?!

Я — нет. А так-то — да, по статистике, большая часть цыган мира исповедуют православное христианство.

А ты кто?

Буддистка.

Значит, ты — Будда?

Вы меня видите?

Да.

Значит, пока не Будда.

Но старушки потом все равно обращаются ко мне не иначе как «Будда». Наверное, в порядке сарказма. По ним бывает трудно понять.

Время от времени они проводят со мной душеспасительные беседы. Я постоянно их ужасаю. Например, тем, что не считаю, что по умолчанию мужчина умнее женщины.

Я вот, — говорит главная старушка, чуть поджимая губы, — сужу по себе и племяннику. Он такой умный, логарифмы решает. А я бы никогда не смогла.

Пожалуй, сказать «потому что именно вы — дура» было бы мизогинично. Я уж молчу о нарушении инструкции.

Несите сюда логарифмы, — предлагаю я. — Я их очень хорошо решаю. Я вообще математику всегда любила. В детстве дополнительные задачки на смекалку всегда решала. У меня даже специальный сборник задач повышенной трудности был.

Но ведь… — предводительница богомолиц глубоко задумывается.

Совсем глупых людей мало, — миролюбиво говорю я. — Каждый человек в своей области умен. Племянник логарифмы решает, а вы, например, Библию лучше знаете. Или жития святых. И когда какую молитву читать.

Старушка светлеет лицом:

Знаю, да.

Правда, мне кажется, в целом она своего мнения не изменила. Надо же как-то оправдать в своих глазах, что племянник решает логарифмы, а она — нет.

Ну и конечно, старушки находят очень важным, что именно их семья — чистокровные русские.

Интересно, как они относятся к тому, что Иисус — галахический еврей…

Как всегда, я не задаю подобных вопросов. Никогда.

(Флаер для прохода в открывшийся ночной клуб. Судя по количеству — и качеству — отпечатанных флаеров, буквы VIP на рекламке поставлены зря.)

 

* * *

На девятом этаже, у мусоропровода, муж-дворник избил уборщицу, очередную Гулю. Избил страшно, вся площадка в крови. Гуля замотала лицо шарфом, чтобы не капать, и все заново вымыла. И потом несколько дней приходила с шарфом на лице.

В подъезде один за другим убывают старики. Исчезает пожилая женщина, у которой не поднимаются веки, «как у Вия», отчего она при ходьбе задорно вскидывала подбородок, чтобы видеть дорогу в крохотный просвет между ресницами. Она всегда гуляла с палочкой, как и другой исчезнувший пенсионер, невысокий смирный алкоголик со сломанными и криво сросшимися пальцами на одной руке. Хоронят жену Владимира Ильича. Меньше чем через полгода он приводит другую, кокетливую даму с рыжими кудряшками. Она торгует бижутерией в торговом центре и пару раз приносит мне в сумочке отложенные новинки — сережки. Я люблю носить сережки с висюльками и охотно покупаю.

Мимо проходит молодой рослый батюшка. Я, конечно, спрашиваю, куда он; батюшка называет квартиру актрисы.

Вы в гости или... что-то случилось? — обмирая, спрашиваю я. Актриса мне очень симпатична.

В гости, в гости, — улыбается поп. — Проведать.

Актриса часто болеет. Один раз ее увозят в больницу, не в мою смену. Мне старшая по подъезду дает номер ее мобильного: вдруг кто-нибудь захочет навестить. Целую неделю этим номером никто не интересуется, но вот на пороге появляется совсем незнакомый пожилой мужчина, какой-то очень опрятный и с любезной улыбкой, которую почему-то редко увидишь у мужчин молодых. Он спрашивает меня, нельзя ли передать букет актрисе, раз ее нет дома. Я объясняю про больницу, но как быть с номером телефона, не представляю: я-то думала, его оставили для сестры или батюшки... Решаюсь сама позвонить. Услышав имя гостя, актриса радостно удивляется. Конечно же, ему можно дать ее телефон и адрес больницы! Я аккуратно записываю их на какой-то рекламной карточке.

А букет тогда вам!

Ну вы же сейчас все равно в больницу поедете. Вот и берите с собой.

Нет, как же я могу пройти к ней с несвежими цветами... Я там куплю.

Бывший десантник с шестого заглядывает, чтобы оставить творожки для дочки: он работает, а жена все равно будет возвращаться, она гуляет с ребенком. Несмотря на то что это запрещено, творожки я всегда передаю. Мне нравится эта семья: какие-то они, все трое, спокойно-веселые, добродушные и дружелюбные.

На двенадцатом разводятся. Точнее, с двенадцатого сбежала из дома жена. Про нее давно говорили, что ее муж бьет. Но на этот раз он умудрился сломать ей обе руки. Сам отвез в больницу, там долго спорил — хотел сразу после наложения гипса увезти домой. Врачи настояли на госпитализации. Едва муж уехал, женщина подписала бумагу, что выписывается; ее подвезли на скорой до другой больницы, на другом конце города, и она легла уже там. Паспорт муж по недосмотру ли, или убедили его в необходимости, но оставил ей. Так что она подала на развод.

С консьержками и соседями муж всегда очень вежлив и приветлив.

В подъезд вынесли огромную стопку книг о том, как быстро разбогатеть.

(Репетитор по алгебре, геометрии. Готовлю школьников к сдаче ГИА, ЕГЭ.)

 

* * *

Узбеки думают, что я все время сижу за нетбуком потому, что пишу книгу. Интересно, о чем? А вот исписанные листки никого не смущают. Кроме старшей по подъезду. Я случайно оставила несколько на столе, уходя со смены. У меня такой мелкий и странный почерк, что разбираю только я. А непонятное волнует — старшая встретила меня допросом. Что, мол, значат все эти листочки? Что на них написано? Сказала, что набрасывала мысли для кандидатской. Не знаю, зачем. Какая может быть кандидатская, если у меня самое обычное среднее образование? У меня так бывает. Обычно не умею врать, а порой вдруг само выскочит. Причем что-нибудь бессмысленное и бесполезное. Совершенно.

Хотя — как сказать. Старшая на этот раз отстала, хотя и смотрела недоверчиво.

В подъезд кто-то вынес Лоис Макмастер Буджолд — а я ее обожаю! Жаль, что в шкафу оказалась не вся серия, только «Барраяр», «Осколки чести» и «Гражданская кампания». Я в юности была в восторге от Корделии Нейсмит, но ассоциировала себя с Майлзом Нейсмитом. Конечно же, с тех пор ничего не изменилось.

Хотя, конечно, для Майлза я слишком молчалива, да и вообще... не адмирал.

У меня теперь есть самокат, и дорога от станции к подъезду стала покороче. Собаки сначала были сильно против и пробовали хватать за ноги, но я ударила некоторых самокатом по разу. Для них это было настоящим шоком. Псинки успели привыкнуть к велосипедистам, которым приходится просто терпеть, пока на них лают. Велосипедисту встать и начать размахивать велосипедом не с руки. Теперь смотрят равнодушно. Самокат и самокат. Юбка по ветру — и юбка.

Минус или плюс, но из-за самоката меня стали запоминать люди. Каждое утро на полпути к работе со мной здороваются несколько человек. Я раскланиваюсь, не снижая скорости. Иногда делаю книксен. Трюк вызывает такой восторг, что я надеюсь, никто и никогда не откроет моим безымянным знакомцам правду: он очень простой и никакой сверхловкости не требует.

Который день все идет хорошо. Даже немного странно.

Хотя, наверное, это просто лето.

Старшая по подъезду, как всегда, посадила в палисаднике цветы. В этом году — желтые лилии и алые тюльпаны. В мои обязанности входит поливать их утром и вечером. Сначала надо было таскать воду из самой консьержечной, в большой лейке, но потом Алим перестал убирать после утренней помывки тротуара шланг. Наверное, нарочно для меня оставляет. Крутить ржавый кран трудновато, но все легче, чем с лейкой бегать.

Я читаю книгу на улице, на лавочке возле подъезда. Набираюсь солнца. С этой стороны оно бывает только по вечерам.

Сменщик оставил в консьержечной в столе небольшую старую брошюрку с русскими народными пословицами. Конечно, я не удержалась посмотреть — и обнаружила бумажку, на которую выписаны некоторые. Почерк узнать нетрудно.

«Злая баба в дому хуже черта в лесу».

«Бабьи города недолго стоят» (при этом вторая половина, «а без баб города вообще не стоят», почему-то не выписана).

«Псовая болезнь до поля, женская — до постели».

«У баб да у пьяных слезы дешевы».

«Курица не птица, баба не человек».

«Баба что горшок: что ни влей — все кипит».

«Кто бабе поверит, трех дней не проживет».

«Лучше раздразнить собаку, нежели бабу».

И феерическое: «Бабий быт — всегда битой быть».

Интересно, у него дома проблемы или старшая разбор полетов устроила? Она может.

Ну, или он очень тонко перевоспитывает меня от феминизма.

(Пропал щенок. Странно, разве такое не расклеивают?)

 

* * *

На одного из жильцов в подъезде мне сразу указали как на опасного — домогается. Впрочем, в отличие от уборщиц, меня он ни за что не хватал: так, домогался на расстоянии.

Про себя я называю его Колобок — маленький, круглый, лысый и все время на позитиве. Фамилия венгерская, но говорит, что украинец, возраст — шестьдесят лет.

Заходи попить кофе! Поедем на рыбалку! Ты в бане бывала? — обязательная фраза после дежурного комплимента. Всегда — с широкой улыбкой. Я мрачновато отшучиваюсь.

Тогда погадай мне на любовь, что ли! Женюсь я четвертый раз или нет?

Я не гадаю на посту.

А ты после работы.

После работы можно. Приезжайте к нам в трущобы. С мужем познакомитесь.

А кто у нас муж?

На вид — медведь медведем. Но у медведей ножей не бывает.

Понял. Не дурак.

И так до следующего раза.

«Трущобами» то место, где я живу, назвали две жилицы. Просто обсуждали между собой. Наши называют — «старый город».

Колобок обожает рассказывать скабрезные истории. Я даже подозревала нейросифилитические повреждения, но нет, скорее, он такой по жизни.

Тут в одной больнице дедулька лежачую бабку изнасиловал! Теперь в ту больницу из бабок очередь! — Колобок заливается счастливым, почти младенческим смехом.

Я скраиваю подходящую случаю гримасу.

Что? Не смешно? А что такое?

Я делаю гримасу еще выразительней. Проклятый четвертый пункт.

Ну, не знаю, — ничуть не сконфуженно говорит Колобок и бойко выкатывается из подъезда.

Вот рассуди! Женщина пришла к мужчине в гости, дошло до постели, а она отказывает. Он ей тогда тыщу долларов предлагает, она опять отказывает. Ну он ее все равно того… А она подала в суд, и его посадили на восемь лет. Разве это справедливо? — Я бы назвала его возмущенным, но его чувству явно не хватает страстности действительно оскорбленного человека.

Я делаю кукольное личико. Это дает самый большой эффект. Говорю кукольным голосом:

Нет. Несправедливо. По-хорошему, ему яйца надо было отчекрыжить.

Как?! Как — отчекрыжить?

Я позволяю себе улыбнуться и подпускаю в голос сахара:

Показать?

Да ведь она сама пошла к нему кофе пить. Все же знаю, что значит, если тебя позвали кофе пить! Ну… э… только если не я зову, — опоминается он.

Она, может, кофе хотела. А может, и его хотела, а потом расхотела. Имеет право. А он, если так загорелся, и сам себя обслужить может. Жаль, неумелая попалась. Я бы точно отчекрыжила. Это довольно легко, в мошонке очень нежные ткани. Их можно даже не резать, а рвать. Одно движение — и насильник может думать только о том, чтобы сохранить яйца во льду и дожить до приезда скорой.

Обычное оптимистическое выражение сползает у Колобка с лица. Пожав плечами, он уходит. И уже через сутки отпускает дежурный комплимент и зовет пить кофе в квартиру.

В другой раз он спрашивает меня, видела ли я уже новую уборщицу. Это молодая девушка по имени Мунира, киргизка из Узбекистана.

Совершенно чудесный человек! — радостно сообщаю я подробности. — Выросла в деревне! Только сегодня мне рассказывала о сельской жизни. Например, вы знаете, что они холостят ягнят без ножниц? Там совсем другая технология, без инструментов. Главное, конечно, навык. А настоящие сухофрукты только те, которые сушат на крыше! Она обещала меня научить делать из них одно праздничное блюдо.

Мунира действительно из деревни, но про ягнят мне ничего не рассказывала. Я наконец-то солгала со смыслом и пользой.

(На месте китайского ресторана теперь открылся грузинский. В наличии национальные и европейские блюда, постное\вегетарианское меню. В первую неделю работы всем посетителям — бесплатный бокал вина.)

 

* * *

Мунира с меня ростом, чуть полновата, круглолица и смугла. В ушах — скромные гвоздики. Она осматривает меня с боязливым любопытством. Спрашивает, правда ли я люли.

Первые несколько недель мы почти не общаемся. Потом она приходит ко мне погадать. Выясняется, что этому существу с по-детски распахнутыми миру глазами и нежным улыбчивым ртом уже тридцать четыре года. Мунира — робкая и отзывчивая. Ее, одну из немногих, жильцы называют не Гуля, а Маша.

Чем больше она ко мне привыкает, тем разговорчивее и веселее становится, обнаруживая, вдобавок к деревенскому простодушию, природный ум, любознательность и очень живой юмор. Говорит она, довольно сильно коверкая слова, но в целом строит предложения достаточно правильно, чтобы ее можно было без труда понять.

У меня, — гордо сообщает она, — в подъезде не остается никакой соли. Никогда. Сколько бы на улице ни высыпали. Я мою хорошо!

Кроме уборки нескольких подъездов, Мунира подрабатывает приходящей сиделкой — присматривает за лежачей старухой, которую называет всегда «моя бабушка». Эта работа считается не такой хорошей, как горничной, но горничной азиатку никто не наймет. Для чистой работы есть украинки и молдаванки.

Зато моя бабушка очень хорошая, никогда-никогда не говорит грязных слов. Я даже однажды разбила стакан. Заплакала, а она говорит: «На счастье!»

Особенно Мунира не любит слово «дрянь». Ассоциируется с какой-то женщиной из ее трудовой биографии. Сама она слово «дрянь» использует как особенно гадкое ругательство — и потому редко.

Мунира читает книги, но — любовные романы. Детские совсем скучно, обычные взрослые не понять, владение языком все-таки не то. Лучше всего такие романы, чтобы можно было немного про историю почитать. Я же говорю, Мунира любознательна.

Говорят, завтра праздник, нас опять бить будут. Что хоть празднуют?

Ну… несколько сотен лет назад русские побили поляков.

А мы, наверное, очень похожи на поляков!

Шутка, которую поймут и над которой посмеются только они — уборщицы из Узбекистана. Еще такая: есть два вида праздников у узбеков. Первый — когда русский праздник. Тогда праздновать надо дома, чтобы русские не побили. И второй — когда узбекский, мусульманский. Этот надо праздновать в лесу. Чтобы русские не побили и шашлык поесть.

Но при русских так нельзя шутить. Они очень обижаются, — предостерегает Мунира.

Мунира, ты была знакома с Леной из палатки? Раньше вон там палатка стояла.

Нет, я в этой части Москвы недавно.

Я рассказываю историю Лены, и Мунира искренне жалеет ее. Потом вздыхает и говорит:

Я никогда не была замужем. И никогда не буду.

Почему?

Она просто глядит на меня, и из ее глаз хлещет болью. Я сама понимаю — почему.

Изнасиловать могут так, что повезло или нет. Если повезло, то после того, как ты замуж вышла. Тогда никто ничего не заметит.

Некоторым не везет. Не знаю, как часто.

Во дворе чинят трубы; пригнали бригаду ремонтников. Проходя в магазин, я невольно подслушиваю разговор двух из них, явных славян. Тот, что старше, рассказывает совсем молодому парню, куда девался какой-то киргиз по имени Салим. По улице шла молодая киргизка, он подбежал к ней и стал зверски избивать. Топтал ногами. Ремонтники оттащили его, а прораб сказал Салиму длинную речь о том, каким видит его поступок, и уволил.

Я вспоминаю, какие тонкие у Лены были запястья. Моя мама сказала бы: «птичьи косточки». Тонкие запястья, тонкая шея и широкая улыбка. Больше я в окно палатки ничего не видела.

(Помощь с переездом. Машина, грузчики, уборщики.)

 

* * *

Иногда у них встречаются стихоприступы. У кого? Сейчас. Сейчас.

Однажды я ждала заказанное в фастфуд-ресторане; зал был пуст. Две кассирши устало и равнодушно глядели на кнопки кассового аппарата. Потом одна из них вдруг встрепенулась и стала читать рифмованные строчки. Встрепенулась и вторая, подхватила — и они дочитали до самого конца стихотворение Пушкина об осени. К концу декламации обе уже мягко и радостно улыбались. Одна была азиаткой, другая — мулаткой. Мулатка отдала мне заказ.

Другой раз я видела, как уборщица бросила тряпку и, подняв глаза к потолку, стала заунывно, запинаясь, читать наизусть письмо Татьяны. То самое, из поэмы «Евгений Онегин». И только дочитав, вернулась к мытью полов.

Я слышала, как монотонно, себе под нос, читает отрывок из Пушкина сидящая на солнцепеке консьержка.

Загадка стихоприступов разрешилась, когда ко мне в консьержечную вбежала одна из уборщиц. Встав на пороге, она принялась яростно декламировать что-то на таджикском. Потом, запинаясь и путая слова, попыталась перевести, и я вдруг поняла, что только что услышала рубаи Омара Хаяма. Я даже узнала его:

«Общаясь с дураком, не оберешься срама, поэтому совет ты выслушай Хайяма: яд, мудрецом тебе предложенный, прими, из рук же дурака не принимай бальзама».

Да! — выкрикнула Гуля (да, это была одна из Гуль) и залилась слезами. И вот так, сквозь слезы, рассказала, как жестоко и гадко ее только что унизил один из жильцов.

Они вспоминали стихи, чтобы почувствовать, что все еще являются людьми. Стихами они говорили себе и миру, поскольку не могли это крикнуть тем, кто наслаждался их унижением: я — человек!

Удивительно. Почти всегда это были стихи Пушкина. Воплощения, аватары русской культуры.

Когда исчезала одна семья люли, я как-то быстро знакомилась с другой. Чем дальше, тем легче мне раскрывались навстречу: среди люли пошли слухи обо мне. Чаще всего они просто, не чинясь, принимали старые вещи, которые я им привозила. Иногда что-то просили. Учебник по английскому языку. Старый компьютер или ноутбук. Лекарства.

Одна девочка-подросток попросила книгу.

Какую?

Стихи. Я очень люблю стихи.

Например?

Девочка с сожалением признала, что пока знает только одно стихотворение. Но очень хорошее: Пушкина. И продекламировала мне вступление к «Руслану и Людмиле». Полностью. Я могла вспомнить только несколько первых строчек, устыдилась и пообещала принести книгу с такими же хорошими стихами.

Не только девочки у люли — женщины, мужчины по вечерам сидят с книгами и журналами в руках. То и другое чаще всего берут на помойках и в подъездах, в общем — где бесплатно. Такое повальное книгочейство очень удивило меня. Как и все цыганки Москвы, я считала люли дикарями, рожденными в нищете и для нищеты. А у многих оказалась за плечами как минимум средняя школа, как максимум... институт.

Почему же ты на другую работу не устроишься? — спрашивала я кого-нибудь.

Плохой русский. И резюме плохое.

Почему резюме плохое? Кем ты работала на родине?

В Узбекистане? Лиля, кто же там берет на работу люли?

А как они понимают, что вы — люли?

На лицо глядят. На лице все видно.

А мне-то казалось, что они очень похожи на узбеков, а узбеки — на них. Кроме разве что Алима. Алим — копия Руперта Эверетта в фильме «Тихий Дон».

Работают только мужчины. Женщины делают так, чтобы семья выжила до зарплаты мужа: просят милостыню на улицах. Это целая наука.

(Вечеринка с пиццей! При заказе двух больших пицц — шесть банок пива бесплатно.)

 

* * *

Дети в подъезде в основном очень милые. По крайней мере, на вид. У одной девочки лет девяти — явное ко мне пристрастие.

Тетя Лиля, тетя Лиля, вы не видели мою собаку?

Я отправила ее на твой этаж.

Жалко. Тогда придется домой идти. А то можно было бы сказать, что я его выгуливала.

Тетя Лиля, тетя Лиля, смотрите, что я сделала!

Девочка поднимает поделку на уровень моих глаз: какой-то домик, вырезанный из пакетика из-под ряженки, и в окошко домика затолкана булочка «к кофе». Я такие иногда покупаю с утра.

Что это?

Кормушка! Для синичек!

Мне кажется, синички в нее теперь не влезут. Там же булка.

А пусть они булку снаружи кусают!..

Тетя Лиля, тетя Лиля!

Девочка прикрывает лицо руками, голос звучит гундосо.

Кажется, я сломала нос! А дома никого нет!

Как — сломала?! Тебя что, кто-то ударил?

Я из бассейна вылезала, поскользнулась и упала на пол. Прямо лицом!

А что же ты руками делала? Обычно все руки вперед выставляют...

Я выставила, и они ускользили вперед!

Ладно, дай я посмотрю.

Нос на первый взгляд выглядит целым, но на переносице и вокруг наливается синяк.

На тебе денег, купи мороженое и приложи к носу. Когда нагреется, можешь съесть. И не тереби его! Нос, в смысле. Если сломан, скривишь, замучаешься выпрямлять.

Деньги потом заносит девочкина бабушка.

А нос там как?

Нормально, даже не очень опух... Но теперь у нее болит горло.

Тетя Лиля, тетя Лиля!

Что?

Нам сегодня на классном часе сказали, что двадцать первого декабря — все! Конец света!

Милая, — строго говорю я и смотрю поверх очков а-ля Дамблдор. — Ты невнимательно слушала. Конец света — по индейскому календарю. А мы живем вот по этому.

И рукой на стенку показываю, где как раз висит один.

Смотри, двадцать первого там что? Ничего, только мое дежурство. А дальше смотри... двадцать второе, двадцать третье, двадцать четвертое... Тридцать первого — Новый год. Вот. Никакого конца света.

А! — с явным облегчением говорит девочка и торопится домой.

Один из мальчиков, возвращаясь домой, задумчиво говорит мне:

Good afternoon!

Afternoon! — машинально откликаюсь я. Мальчик смотрит на меня с удивлением, потом смеется:

Простите, я с английского иду.

Потом его мама говорит мне:

Представляете, он так удивился, что консьержка может знать английский! Мы его, понимаете, иногда стращаем — мол, в дворники пойдешь, если не будешь учить английский. Вот он и растерялся.

Скажите, чтобы на геометрию тоже налегал. У меня в школе по геометрии были проблемы, — подсказываю я. — Дворников же он по геометрии экзаменовать не будет?

У одного из жильцов — отчаянно белобрысая троица. Да он и сам — яркий блондин. Так вот, я не видела ни разу, чтобы его сыновья ходили по одному. Даже самый старший, лет десяти. Всегда втроем — и с отцом или матерью. Мы были в их возрасте более самостоятельными... Или мне кажется?

Самый настороженный мальчишка — у мусульманской семьи неизвестной мне национальности. Худенький, русый и скуластый, он всегда здоровается, как и его родители. И всегда говорит с ними только по-русски. Если ему случается, наклонившись над коляской с младшей сестренкой или отвечая на вопрос матери, машинально сказать пару слов на родном языке, он тут же испуганно оглядывается на меня. И у него, и у взрослых всегда очень замкнутые и настороженные лица. Такие лица обычно очень раздражают людей.

Все жильцы подъезда с этой семьей неизменно вежливы и приветливы.

(Организация детских праздников на дому. Клоуны, жонглеры, кукольные спектакли.)

 

* * *

Лиля! — Айгуль встречает меня буквально на пороге. — Я не могу его выгнать!

Кого, Гуля? — я торопливо раздеваюсь. Мне хочется поскорее спровадить Гулю и переодеться в сухое: промокла до нитки.

Там спит парень. Он очень большой!

Какой парень? Не жилец?

Бомж! Я его выгоняю, а он ругается. Я его боюсь!

Строго говоря, выдворять посторонних — именно моя работа. Айгуль могла подождать моего возвращения. Разве что испугалась, что из-за него не сможет убраться чисто, и ей достанется на орехи.

Парень залег на диванчике между шестым и седьмым этажом — здесь обычно курят жильцы. Косится на нас с Гулей с раздражением.

Эй! Тебя как зовут?

А что?

Ничего! Не скажешь, будешь Колей.

Я и есть Коля.

Молодец. Коля, тебе когда-нибудь обваривали ногу кипятком?

Я покачиваю в вытянутой руке полным электрочайником. Коля вскакивает, отзываясь очень нецензурно.

Все, Коля. Поспал, погрелся, пора и честь знать. Иди в лифт. Поедем вниз.

Будь человеком! Я только час здесь! Дай поспать!

Не положено мне, Коля, давать тебе поспать. Ступай в лифт. Маленькие женщины все бешеные, клянусь тебе.

Мы все втроем входим в пассажирский лифт: Гуля решила страховать меня шваброй.

Как тебе не совестно? — стыдит меня Коля. Он действительно огромен, к тому же небрит и выпимши. — На улице осень. Что тебе, жалко дать мне погреться немного?

Жалко, Коля, — грустно говорю я. — Если ты там погреешься, меня выгонят с работы. А работа у меня, золотой, быть цербером на страже интересов мелкой буржуазии. Так что совести у меня нет, а есть специальная рабочая инструкция.

Обалдеть, — матом говорит Коля и задумывается. Я держу чайник настороже. По счастью, парень не выкидывает фокусов и уходит. Гуля снова поднимается, а я ставлю чайник на место и включаю. Естественно, в нем была холодная вода.

Так же естественно, что Коля поверил в кипяток. Дело не в моем уверенном голосе.

Трюк мне приходится повторить еще раз. Собрат Коли посреди белого дня устраивается спать на скамейке у подъезда. Он немолод, еще более небрит и очень пьян. И у него много соплей. Никогда не видела так много соплей. Тошнотворное зрелище.

Сначала я пытаюсь убедить его уйти на бульвар или в лесопарк, но он невнятно мычит угрозы. Мне приходится сходить за чайником. И, кстати, не зря — после ухода бомжа я отмываю водой из чайника и бумажным носовым платком скамейку. Вообще не думала, что соплей в человеке может быть по объему столько же, сколько мозга. Фу.

Кроме бомжей, приходится отлавливать и выгонять коммивояжеров. Теоретически — я не должна их пускать, а практически — у них большой опыт в проскакивании. Заходят с компаниями или в перерывы. Коммивояжеры взывают не к совести:

Вы работаете — и я работаю! Давайте просто не мешать друг другу!

Никак нельзя не мешать, — отвечаю я, аккуратно подпихивая незваного гостя к лифту. — Моя работа состоит именно в том, чтобы тебя здесь не было, красивый. И я ее сейчас работаю.

Коммивояжеры никогда не дерутся, но всегда сопротивляются: упираются, пятятся. Иногда предлагают товар, раз уж судьба устроила нашу встречу.

Что-то вроде исключения есть только для торговцев картошкой. Некоторые жилицы, хозяйки больших семейств, заранее просят меня вызвать их, если пришел торговец — хотят запастись мешком-другим корнеплодов. Опытный торговец не пытается пройти в подъезд, а спрашивает меня напрямую:

Картошку кто-нибудь ждет купить?

(Выставка домашних любимцев. Породистость не обязательна.)

 

* * *

Я помогаю актрисе дойти до квартиры, потому что ей стало хуже во время прогулки, и в результате опаздываю на электричку, несмотря на то, что гоню на самокате так, что теперь болит под ребрами. Платформа пустынна и холодна. Я присаживаюсь на одну из скамеек и нарушаю собственные правила: достаю нетбук, чтобы скоротать время в интернете. Тем более что, кажется, вокруг никого. Совсем никого.

Пальцы от холода совсем деревянные, и удерживать нетбук на коленях неудобно. Зато мне, по крайней мере, не так скучно, как обычно. В интернете кто-то неправ, и я азартно веду дискуссию.

Наконец подходит и последняя электричка, так что я торопливо засовываю компьютер в рюкзак, хватаю самокат и влетаю в тамбур последнего вагона. Только когда поезд отходит от станции, я понимаю, что лампочка разбита, и в темноте тамбура стоят какие-то мужчины. Все — заметно выше меня, что, впрочем, неудивительно.

Я демонстративно поворачиваюсь спиной к ним и самокатом к дверям. Не нравятся они мне — еще приставать попробуют.

В общем и целом интуиция меня не обманывает, хотя опасность я предчувствую совсем не ту. Я очень скоро обнаруживаю, что у меня из рюкзака достают сумку с нетбуком. Дальше я делаю то, что делать, право, не следует — обычно после этого тебя бьют. Я оборачиваюсь и машинально хватаюсь за сумку.

Э! Ты че! — говорит длинный парень лет двадцати пяти, держащий мой нетбук.

Только не тянуть, тогда он на автопилоте вмажет. Держать — и все.

Поговорить с тобой хочу, — сообщаю я. — Можно ведь мне с тобой поговорить? Или ты боишься? Я — смотри, какая маленькая, а ты — большой. И с друзьями.

А че?

Да ничего. Как тебя зовут?

Это я зря! Кто же захочет выдавать такое на его месте.

А че?

Не могу же я разговаривать, никак к тебе не обращаясь. Меня вот Лиля зовут. А тебя, если так стесняешься своего имени, давай тогда звать Вася. Или Сережа.

Со вторым именем я угадала, надо же: парень даже вздрагивает. Я делаю вид, что не замечаю.

Видишь ли, Сережа, я вот такая маленькая, а у меня уже есть двое детей. Две девочки. Эти девочки ходят в школу и еще — хотят кушать.

А че? — насупленно повторяет Серега. Его товарищи глядят из темноты заинтересованно.

Ничего, Сережа. Кормлю их я. И учебники им покупаю я. И одежду им покупаю тоже я.

Мне главное — додержаться за сумку до следующей станции. Я уже поставила незаметно ногу на самокат. Едва откроются двери, я дерну сумку со всей дури и усвищу на самокате по платформе. Местность я знаю, даже если Сергей побежит за мной, есть очень большой шанс оторваться. План скорее отчаянный, чем разумный, но я почти уверена, что мне удастся. Главное, не напрягаться заранее, иначе и он насторожится. Не тянуть сумку. Говорить.

А че? — хмуро вопрошает Серега.

Никакой назидательности. Никакого пристыживания. Только мягкий и печальный тон. И контакт глаза в глаза. Он должен быть сосредоточен на моем лице, а не руке.

Я, Сережа, очень мало что могу делать. Я нездоровый человек, понимаешь, Сережа? Видишь вот, даже своими ногами по городу не могу ходить. На колесиках езжу. А зарабатываю я, Сережа, вот этим вот стареньким нетбуком. И другой мне взять негде. Совсем негде, Сережа. Если я его сейчас потеряю, мои дети, Сережа, будут плакать от голода. Потому что я не смогу заработать больше ни копеечки, Сереж, и это очень грустно, как ты думаешь?

Я спиной чувствую, что за дверью уже проносятся пристанционные пейзажи. Через минуту или даже меньше надо будет сделать рывок. Только не напрягаться заранее. Смотреть в глаза и печалиться.

Извини, сеструха, — говорит Сергей, отпускает сумку и уходит в другой конец тамбура.

(Листовка с приглашением голосовать за Навального.)

 

* * *

Мунира любит: петь, танцевать, заниматься спортом, мыть подъезд чище всех, помогать убирать снег, чтобы никто не ссорился и дворника-таджика Файзуллоха. Файзуллох примечателен только крайним пессимизмом и ранним лысением, так что внимание симпатичной и веселой Муниры к нему кажется мне очень странным.

Еще Мунира любит узнавать разные вещи: об истории или о дальних странах. Один из любимых фильмов — «Анна и король», потому что там есть то и другое.

Мунира ненавидит: когда портят еду и любую несправедливость. К своему большому сожалению, восстанавливать справедливость сама она не умеет, так что всегда просто тихо переживает, столкнувшись с чужой нечестностью к людям.

Одно из самых ярких воспоминаний юности Муниры — о ней, о несправедливости. Она тогда была совсем подростком. Советский Союз только развалился. Мунира поехала на рынок в Ташкент и стала свидетельницей типичной, наверное, для того времени сцены. Очень пожилая русская женщина пришла на рынок продать какие-то свои вещи; было видно, что она это делает от отчаяния. Женщина тихонько встала на свободное место и разложилась. Но вскоре к ней подошел узбек, стал очень грязно ругать ее и требовать, чтобы она ушла, поскольку место, мол, принадлежит ему. Узбек был здоровенный, а женщина — хрупкая, с трясущимися руками. Она о чем-то стала просить его тихо-тихо, но узбек разошелся не на шутку. На его крики подошел милиционер, тоже узбек, и также стал кричать на старушку. Женщина стала собирать разложенную мелочь: какую-то посуду, книги. От волнения руки у нее тряслись еще сильнее, так что собирала она очень медленно, и все это время ее самым грязным образом костерили два молодых огромных мужика. Это было так ужасно, что Мунира заплакала.

Они лизали жопу р-р-русским начальникам, вот за что они на нее ор-р-рали. В лицо начальникам боялись кр-р-ричать, на маленькую стар-р-рушку не побоялись! Какая это... какая это др-р-рянь!

Мунира всегда раскатывает «р», когда волнуется, а «дрянь» для нее — одно из самых отвратительных ругательств, на одном уровне с матерными.

Было очень неожиданно услышать эту историю, потому что обычно и узбечки, и киргизки, и таджички наглухо замолкают, если попытаться вывести разговор на межэтнические конфликты девяностых или на киргизско-узбекский конфликт недавних лет. Как будто кто-то вставил им внутрь особый датчик: стоит датчику уловить определенную тему, и он отключает способность говорить.

Я знаю, что иногда киргизские парни исчезают без вести, и их находят убитыми или утонувшими. То же происходит иногда с узбекскими парнями. И только в половине случаев говорят — привычно, без оглядки — о местных националистах. В остальных случаях — нет, не этническая ненависть, конкретная месть: за того, за этого... За то, что случилось не в России.

Мунира очень любит гадать у меня и потом с энтузиазмом рассказывает, как сбылось:

Помнишь, выпал небольшой прибыток? Так слушай! Я нашла кошелек! Бумажник! Там сто тысяч рублей!

Ого! Ничего себе — «небольшой»...

Э? Я внутри увидела много одинаковых визиток. Пошла по адресу с визитки, это в моем подъезде, где я мою, в том доме. Тот мужчина кошелек даже вырвал! Слова не сказал! Я так думаю, решил, что я украла деньги. А на другой день пошел мимо меня и дал мне тысячу рублей! Вот и прибыточек! Вот я и молодец, что догадалась визитки посмотреть, да?

Да. Вот ты и молодец. Ты всегда молодец, Мунира.

Мунира любит, когда ее хвалят, но никогда в этом не признается.

И еще она любит шоколадные конфеты.

(Ветеринарные услуги со скидкой: кастрация и стерилизация, общий осмотр. При предъявлении данного флаера.)

 

* * *

Из-за самоката меня знают в Южном Бутово если не все, то многие. Лица кавказской национальности, подрабатывающие нелегальным (хотя, может быть, и вполне законным, кто их знает) извозом, каждый раз, видя меня, громко здороваются. В первый раз было немного неожиданно — такой хор! — а потом я стала как ни в чем не бывало кланяться на ходу и им.

Как-то они закричали не утром, а вечером, когда я как раз подъезжала к станции. Еще и руками замахали. Я, конечно, решила, что им очень надо что-то сказать, и подрулила поближе.

Девушка! Поезд же! Поезд! — как выяснилось, кричали они. Электричка стояла на станции, и, если бы я поднажала, как раз, пожалуй, успела бы вскочить в первый вагон. Но я не увидела поезда за забором, а лица кавказской национальности кричали вразнобой, ничего не понять, так что я снова провела вечер на платформе. На этот раз в обнимку с книжкой.

Я, совсем как Мунира, очень люблю читать. Но обычно выбираю фэнтези или что-нибудь из библиотеки советского гражданина. Например, «Сержант милиции». Интересно, что там появляется цыганка в эпизоде. В экранизации такого не было. В старых книгах часто упоминаются цыгане — в смысле, просто цыгане, без непременного трэша и чернухи. Очень странное ощущение.

Лиц кавказской национальности я еще с девяностых побаиваюсь. Поэтому, когда однажды утром они обступили меня плотной толпой, я немного напряглась.

Девушка! — сказали они. — Что же случилось? Почему ты без самоката теперь? Сломала?

Сломала, — призналась я.

Отдай его нам!

Зачем?!

Мы его починим!

Ой, нет, не надо!

Девушка! Пожалей нас! У нас сердце разрывается смотреть, как ты поутру хромаешь!

Поскольку самокат сломался в небольшом ДТП с моим участием, я действительно прихрамывала.

Ничего, нога вылечится, — сказала я.

А самокат — нет! Давай его нам! Его надо чинить!

На другое утро я решилась и принесла самокат на автостанцию. Меня тут же оттеснили от него, сгрудившись, как врачи вокруг интересного больного:

Иди, девушка!

«На металлолом сдадут!» — панически пискнуло в голове. Я все время представляю какие-то одновременно ужасные и нелепые ситуации. Оглядываясь, я похромала по тропинке между дощатыми заборами — в Южном Бутово, чтобы дойти до цивилизации, надо преодолеть или пустыри с псиными стаями, или частные дома, откуда собаки выбегают поодиночке, но так же решительно настроенные, как и их дикие товарищи.

Несколько дней судьба самоката была мне неизвестна. Спрашивать я робела, а таксисты вежливо здоровались, и только.

Наконец, когда я шла очередным пустым и диким южнобутовским местом — слева глухая бетонная стена, справа — дорога и дремучий лес, — возле меня затормозила тонированная иномарка. Дверь машины распахнулась, и оттуда выглянули нос и щетина.

Девушка, — хриплым зловещим голосом сказал их обладатель. — Э, девушка!

Я остановилась. Водитель откашлялся и прохрипел чуть менее зловеще:

Беги скорее, там твой самокат починили!

Спасибо!

Лица кавказской национальности встретили мое появление радостными криками и рукомаханием.

Совсем просто было, подшипник треснул, — гордо сказал один из них, седой коренастый мужчина, вынимая самокат из багажника. — Надо было только найти подходящий и поставить. И я смазал его. Не ленись смазывать! В него песок забивается!

Ой, спасибо, спасибо большое! — с чувством сказала я, прижимая самокат к груди.

Поезд! — хором закричали лица. — Поезд!

На этот раз получилось понятно: в унисон. Я побежала на платформу.

(Рынок автозапчастей. Новые и б/у. Отечественные и для иномарок.

Я потеряла отвертку. Она порвала карман и вывалилась где-то в пути.)

 

* * *

Путь, который я проделываю на самокате, я заучиваю наизусть. Вплоть до того, где бордюр, где просто кирпич валяется, где люки, где часто бывают лужи. Потому что я боюсь разбить очки и снимаю их во время езды, а самокат реагирует на всякие неровности куда нервнее велосипеда. Конечно, еще остаются подвижные препятствия — собаки, люди и машины, — но их потому и легко заметить быстро, что они подвижны. Мне повезло ни разу ни на кого не наехать, хотя некоторые болонки и йорк-терьеры буквально кидаются под колеса. И все же один раз моя близорукость сыграла дурную шутку: как-то вечером я приняла вырытую днем канавку поперек дорожки за тень от фонаря. Колесо ухнуло внутрь «тени» и уткнулось в край канавки, и я вместе с самокатом сделала кульбит, приземлившись на затылок и плашмя ударившись всем телом об асфальт. Это было больно. Кроме того, мне почудился какой-то хруст, и понадобилось немало мужества, чтобы пошевелиться и потихоньку встать. Место было абсолютно пустынное. От удара в голове гудело, и ехать я уже не могла: взяла самокат за руль и потихоньку поплелась. По счастью, на последнюю электричку я успела. Но потом некоторое время страдала от последствий явного сотрясения мозга и растяжения задней стороны шеи: голова буквально болталась, и мне приходилось делать что-то вроде плотного воротничка из хлопкового шейного платка, чтобы поддерживать ее. Это научило меня не расслабляться и в буквальном смысле шарахаться от некоторых теней.

В другой раз я сломала палец и выбила плечо, шарахнувшись от слишком неожиданно выбежавшей женщины с коляской: дорожка была узкая и наклонная, я вписалась в забор, и меня немного пронесло по нему вниз.

Но кататься на самокате мне все равно очень нравится. История с кирпичом и дагестанцами без него была бы невозможна. Или закончилась бы по-другому.

Как почти все истории, она случилась по пути домой, вечером, в Южном Бутове, возле совсем новых новостроек. Сначала я заметила оживленную группу людей прямо по курсу. Потом, метрах в трех, я поняла, чем оживлены эти люди, и остановилась. Мне требовалось обдумать увиденное. Дело в том, что в этом темном, тихом и свободном от полиции уголке шестеро молодых дагестанцев били кого-то настолько же молодого, но трудно определимого за их толчеей. Шестеро на одного — это очень скверно. Это даже мерзко. Что бы они ни не поделили. С другой стороны, куда кидаться за помощью, неясно. И не искалечат ли за это время лежащего юношу.

Наверное, я недостаточно долго думала, потому что сделала то, что по здравом размышлении не сделала бы ни за что: я оглянулась, подняла обломок кирпича с газона и кинула его в спину одного из дагестанцев.

Той секунды, когда все шестеро оглянулись посмотреть на меня, хватило мне, чтобы развернуть самокат и начать набирать скорость. Потом скорость начали набирать они.

(Йога. Искусство медитации. Тренинг: «Приди к миру с собой». От преподавателя, проходившего обучение в Индии.)

Должно быть, все шестеро занимались спортом. Я работала толчковой ногой с бешеной скоростью, но у меня не получилось оторваться ни на полметра. Оглядываясь на самых ровных участках, я видела это с ужасающей — и непривычной при моем зрении — ясностью. Еще я успела разглядеть, что избиваемый парень, кажется, светловолосый, встал и, согнувшись, пошел в противоположную сторону.

Конец тебе, пацан! — этот крик явно относился ко мне, а не к нему. Джинсы, кепка и плохая освещенность улицы вводили моих преследователей в заблуждение.

Так, как я работала ногами в тот раз, я не работала больше ни-ког-да! Все болело: плечи, ноги, живот. Петляя по не самой жилой части Бутово, я с ужасом ждала, как меня вот-вот дернет судорога. Я даже кричать не могла, вся сосредоточившись на самокате и плохо различимой дороге. Наверное, вся гонка продолжалась минут пять или десять, но мне казалось, что прошло уже полчаса. Топот ног позади меня то звонко отражался от оконных стекол, то становился глуше, и я оглядывалась с надеждой, что парни от меня отстают. Но они все время оказывались слишком близко; они гнали меня, как собаки лису. В какой-то момент я вырулила в совсем глухое место, но там, я знала, сейчас стоит огромная лужа, пересечь которую на протяжении метров семи или восьми можно только по выглядывающему бордюру. На этот бордюр я и направила самокат, точно помня, что инерции хватит до конца лужи.

Мои преследователи с разгону вбежали в холодную воду. Мне не надо было оглядываться, чтобы знать, что вода им выше щиколотки. Матерясь, дагестанцы выбрались на сухой асфальт.

Резкая боль в правой части живота накрыла меня в электричке, в последней электричке, на которую я успела каким-то чудом. Меня вырвало желчью на пол темного тамбура. Выйдя, я добрела до скамейки и долго сидела на ней. А потом пришла домой, легла спать, проснулась и ушла на работу.

 

Вы ведь любите самокаты? — спрашивает меня одна жилица. Она фармацевт и недавно овдовела. Больше я о ней ничего не знаю.

Ну, вообще — да.

Я вам принесла один. Только его надо немного починить, — она показывает мне простенький алюминиевый самокатик.

Еще один самокат мне не нужен, у моих детей есть, да и чинить их я не умею. Сама не знаю, зачем я беру его. Ехать на одном самокате, придерживая на плече другой, не очень удобно. Я все еще немного трушу, что напорюсь на давешних дагестанцев, и они меня узнают, и верчу головой; и этому мешает самокат на плече.

Неприкаянный, новичок неделю стоит на лестничной площадке. Он не нужен вообще никому, но у меня почему-то не поднимается рука его выкинуть.

Через неделю на платформе меня встречает звонкий возглас:

Лиля! Лиля!

Ко мне бежит Гюльсара, дочка Амины, женщины-люли (хотя правильно говорить — «джуги», так утверждает Мунира: «джуги» — политкорректно, а «люли» — обидно).

Лиля, ты едешь на работу?

Нет, встречаю подругу. Она пойдет ко мне в гости.

Тогда ты без самоката. Жалко!

Гюльсара любит прокатиться метра три по платформе, если у меня есть время.

А ты мне только с самокатом рада? Тогда пойду принесу тебе.

Ой, нет, не надо! Я тебе всегда рада.

Надо, надо. Никуда не уходи.

Я быстро возвращаюсь со сломанным самокатом и пакетом детских вещей. Не знаю, у кого глаза горят больше: у Гюльсары или ее мамы (одеть вечно изо всего вырастающих и все рвущих детей — непреходящая проблема).

Это тебе, — говорю я Гюльсаре. — Но он немного сломанный. Можно сейчас немного покататься, но только немного. Надо чинить.

Папа починит, — уверенно говорит девочка и тут же принимается потихоньку уезжать от нас по платформе. Амина делится новостями: зимой умер в больнице один ребенок, родился с плохим сердцем, сама Амина тяжело болела. Еще им пришлось переезжать. Они снова сняли гараж: кто сдаст квартиру семье люли? Снимают, конечно, втридорога. Но это радость, когда находится что снимать.

Я встречаю вышедшую из электрички подругу, и мы идем к выходу с платформы.

Лиля! Лиля! Подожди! Ты забыла! — Гюльсара бежит ко мне с самокатом на вытянутых руках.

Это тебе, малыш, я подарила, понимаешь? Насовсем.

Насовсем? Подарила? Можно уносить его? Да?.. — девочка никак не может поверить.

Ну конечно. Я же богатая белая тетя, зачем мне сломанный самокат.

Гюльсара смеется. Она давно уже не считает меня богатой белой тетей.

Маленькая Мафтуна бегает возле мамы в розовой кофточке из пакета, который я принесла.

(Не знаете, что подарить ребенку на Новый год? Говорящие обучающиеся куклы и роботы! Праздничная скидка: всего 3 999 р.)

 

* * *

Это Гюльсара учила меня попрошайничать правильно. Так, вдруг пригодится.

Надо сначала просить мелочь, лучше возле касс стоять. Там сдачу отдают. Надо вот так открывать глаза и немного улыбаться, тогда не сильно злятся, не очень всегда ругают и пинают. Потом можно попросить еды. Если не дали денег, тоже можно просить еды. Некоторые не дают денег никогда, они думают, мы относим это чужим людям. Но дают еду, покупают, русские любят кормить детей. Труднее всего воды допроситься, иногда рот болит, потому что очень хочется пить. Деньги надо нести в магазин, чтобы купить все домой. Купить рис, купить тушенку, сгущенку, курицу, купить смесь, если у ребенка мама умерла или от болезни без молока. Купить чай, лекарства, все купить. А еда, которую тебе тут же дали — она вся твоя, сразу ешь, а не вечером со всеми. Мама может весь день не есть, а я всегда днем хочу есть. Можно просить журналы с картинками, тети отдают. Потом дома смотрю. В толпе чаще пинают и щипают, потому что не боятся, что увидят. В толпе надо осторожно, лучше подождать, когда будет не очень много людей.

Гюльсара знает, как делать, чтобы не били.

Когда милиция приходит, нельзя плакать, если портят игрушки и книжки. Лучше тихо отойти за взрослых, а потом еще дальше отойти тихо. Детей не очень всегда бьют. Надо только тихо. Хотя очень жалко игрушки и книжки, и одежду тоже рвут и пачкают, чтобы нас напугать. Палатку ломают, кровати... Надо только тихо смотреть. Больших тоже не всегда бьют, если тихо стоят, не просят ни о чем, не плачут.

А почему полиция все ломает?

Потому что нельзя быть бедными. Надо купить дом.

Пьяные иногда дают много денег. Надо смотреть в глаза, злой или нет. Злых почти всегда видно, злой может на рельсы бросить, тогда надо быстро встать под край платформы. Иногда не видно, иногда глаза добрые — и пинает. Но если правда добрый, даст сразу писят рублей. Или сто. И шоколадку.

Гюльсара, а папа тебя когда-нибудь бьет? Наказывает?

Он говорит, чтобы я шла в угол стоять, если сердится. Но он никогда не сердится. Он со мной считает: пять плюс пять будет десять, на русском языке.

Ты ходишь в школу?

Я нет. Я учусь дома.

Тетки очень ругают Гюльсару и ее маму за то, что они сказали мне настоящие имена.

Говорят, что ты сделаешь куфшуф.

Почему?

Ты цыганка.

Вы тоже цыгане.

Ваши цыгане злые. Они делают куфшуф. Надо говорить, что я Оля, а Мафтуна — Маша. И русским нравится, если русские имена. Надо всегда говорить русские имена. Русские иногда злятся, если слышат мусульманское имя. И любят платок сдирать с девочек.

А ваши цыгане никогда не делают куфшуф?

Нам не надо. За нас Аллах накажет, потому что мы самые бедные в мире. Никого не бывает беднее. Обидеть самого несчастного — харам. Аллах накажет.

А у вас бывают вши?

У меня один раз были. Мне покрасили волосы тогда. Вши умирают от краски — и волосы становятся красивые. Красные. Вшей надо сразу убивать, от вшей большие болезни. Если будут большие болезни, мы сразу умрем. У нас не будет много денег на лекарства.

Я встречаю Гюльсару, как всегда, неожиданно.

Лиля! Лиля! Привет!

Привет! Как там самокат?

Хорошо! Все девочки на нем катаются по очереди. Купи мне воды!

(Открытие нового бара. Каждому из ста первых посетителей — второй напиток бесплатно.)

 

* * *

Я прохожу мимо консьержки из последнего подъезда. Она всегда одета в пестрый национальный балахон и малиновые спортивные штаны; но сегодня на ней все черное, и платок на голове — тоже черный. Обычно она ходит без платка.

Что случилось, Наргиз?

Муж... муж утонул.

У меня такое ощущение, что среди приезжих постоянно кто-то умирает.

Но, будем честны, если оглянуться, то мое поколение тоже постоянно умирает. По крайней мере, в таких районах, где я родилась и выросла. Умирают своей волей и не своей. Спиваются, старчиваются, играют со смертью — и случайно заражаются от партнера гепатитом, натыкаются на нож грабителя в темной подворотне, падают на рельсы. Среди цыган чуть получше, среди русских все совсем отчаянно. Многие могут достать школьное фото и показывать пальцами: вот, вот, вот. Эти еще живут.

У меня, кажется, не очень много друзей среди таких, как я, но личный счет открыт давно и будет закрыт неизвестно когда — лучше бы нескоро. Раньше я вела толстую тетрадь, еще советскую, найденную в запасах брата и оставленную для большой книги, которую, как мне казалось в детстве, я обязательно однажды напишу. У тетради была серовато-бежевая клеенчатая обложка и странички в клетку. Я никогда не написала в ней книгу. Первое, что я сделала в ней — через несколько лет после кражи у брата — нарисовала портрет своей семнадцатилетней приятельницы; получилось довольно похоже. Потом вывела имя, даты рождения и смерти и что-то вроде досье: курила только «уинстон», любила русский рок, ходила все время в джинсах, в кармане всегда был перочинный нож и кастет. Нож был не для драки, а так, для бытовых нужд, но это я не догадалась вписать, так что вышел довольно агрессивный словесный портрет. Тетрадь регулярно пополнялась, а потом, при одном из моих переездов — или, скорее, бегств — она потерялась. Теперь я заполняю ее в уме. Возможно, в этом есть что-то ненормальное: тратить час на то, чтобы, забившись в уголок, мысленно листать давно несуществующую тетрадь, выводить в ней воображаемым карандашом линии портрета, проставлять имя и даты и дальше — несколько фактов.

Одни очень мне близки, к другим я просто хорошо относилась и радовалась, что они есть в моей жизни. Никого старше пятидесяти. Чаще всего нет и тридцати пяти. Последняя запись — двадцать семь лет. «Любила ходить босиком». Эта страница все еще жжется.

Я выражаю Наргиз соболезнования. Хорошо, что придуманы какие-то официальные, традиционные фразы; я каждый раз впадаю в оторопь и теряю все собственные слова.

А в первый раз я столкнулась со смертью человека, когда мой сосед убил любовницу. Там, за стеной нашей кухни, он убивал ее несколько часов; это со смаком обсуждали потом жильцы подъезда. Соседа посадили. Потом он вышел и убил еще одну любовницу.

Или нет. Может быть, первая смерть — дядя Слава, муж тети Зины, рабочей с маминого завода. Он много пил, но умер от рака легких. От него осталось мало воспоминаний: грубые руки, похожие на клешни, кусок торта «Белоснежка», который он наложил мне на блюдечко — вкуснейший торт, — и ваза, и шкатулка, которые он сам сделал из кусков картона, вырезок из глянцевых журналов и красного шнура. На крышку шкатулки он нарочно — так он сказал — нашел портрет девочки, похожей на меня, очень беленькой, курносой, с короткими волосами.

Следующий муж тети Зины тоже пил, но был злющий и ничего не дарил. Даже не помню, как его зовут.

(Ярмарка товаров из Беларуси. Продукты! Текстиль! Башкирский мед!)

 

* * *

В подъезд заходят сразу шесть сотрудников полиции. Один большой, толстый, рыжий, а остальные как-то теряются на его фоне. Все шестеро предъявляют документы и уезжают на четырнадцатый этаж. Через некоторое время они вываливаются разом из грузового и пассажирского лифтов, и те, что вышли из пассажирского, кидаются на помощь товарищам из грузового: все они вместе толкают огромный малиновый мотоцикл. С шутками и прибаутками, но больше с нецензурными междометиями, полицейские скатывают мотоцикл вниз по лестнице из фойе. Останавливаются возле меня и утирают пот. Один пытается взять с меня показания: не видела ли, мол, как данный украденный мотоцикл заносили на четырнадцатый этаж.

Если он украденный, — резонно замечаю я, — кто же будет проносить его мимо консьержки? Тогда уж дождутся ночи, когда никто здесь не сидит.

Так не видели?

Неа.

Жаль.

Ну простите.

А может, видели?

Вы думаете, возможно забыть такое зрелище?

За определенную мзду...

Да ну вас. Я же не чиновник какой-нибудь, честное слово. А вы мне такие слова.

Чиновники тоже разные бывают. И полицейские. Я, например, взяток не беру.

Добро пожаловать в клуб.

Сняв все ступоры и отщелкнув все щеколды, полицейские открывают входную дверь на обе створки и укатывают мотоцикл в сторону служебной машины.

Товарищи... э-э... Господа! Блюстители закона, минутку внимания! Можно закрыть дверь? Я же не дотягиваюсь до верхних защелок! — кричу я.

Рыжий возвращается, чтобы быстро привести дверь в нормальный вид. Потом возвращается к коллегам. Кажется, они совещаются, как лучше транспортировать мотоцикл.

Вечером в консьержечную влетает парень, живущий на четырнадцатом этаже. Кажется, он тоже (в смысле, как многие в подъезде) татарин.

А что, правда, мотоцикл мой унесли?!

А что, на месте нет?

Не знаю, я еще не был дома!

Так поднимитесь сначала. Наверное, это соседский унесли. По крайней мере, я надеюсь, что их не перепутали.

Точно! Точно, наверное, соседский...

Соседа, укравшего мотоцикл (да, полицейские ничего не напутали), вроде бы посадили. На самом деле, он был даже ненастоящим жильцом: жил у одной женщины и вскоре был заменен. У этой женщины все время сажают сожителей. Обычно за наркоторговлю. Ее все тихо ненавидят — и никто на нее не доносит. Никогда.

Еще она постоянно заводит собак. Сначала это щенок бойцовской породы, обязательно милый и общительный. Его выгуливает неизменно сожитель. И он же — абсолютно любой из сожителей — постоянно щенка пинает. Щенок становится нервным и злобным. Потом он некоторое время живет уже взрослым псом, пугая соседей и их гостей злобным лаем. Потом вдруг исчезает.

От меня ожидается, что я... нет, не буду следить за странной жилицей и ее сожителями и тем более не вздумаю вызвать полицию. Я должна вычислять наркоманов и останавливать их на входе в подъезд. Ищите дураков. Я знаю, на что может быть способен торчок ради дозы. Хотя некоторых, конечно, заворачиваю.

Уборщицы каждый день выметают шприцы и очень боятся случайно уколоться и заразиться. Иногда между четырнадцатым и тринадцатым кто-то блюет. Это особенно портит уборщицам настроение.

Шприцы и блевотина исчезают после того, как на тринадцатом селится полицейский с семьей. Жилица остается.

Старшая по подъезду весь срок работы уверяет меня, что однажды злополучная жилица попросит меня что-то передать. Или ей попросят что-нибудь передать. Там будут наркотики, и меня повяжут. Но жилица никогда не пытается.

В интернете обсуждают консьержку, которая донесла на растлителя детей. Многие осуждают. Не ее дело лезть в личную жизнь проживающих.

(Наращивание ногтей. Нэйл-дизайн к торжественным дням. Услуги невестам в день свадьбы — со скидкой.)

 

* * *

У меня уехала мама, — говорит Даша. — Обратно в Казахстан.

Даша высокая, полноватая, фигуристая, у нее огромные зеленые глаза, пухлые губы и золотисто-русые волосы. Естественно, она не казашка. В Казахстане много русских.

Брат у Даши — почти ее копия. Только волосы еще светлее.

Странно видеть так похожих внешне — и таких разных внутренне людей.

Даша — современная молодая женщина, она любит шопинг и крутить романы. Работает хедхантером — ищет сотрудников для разных фирм — и пропадает на работе с утра до вечера. Она очень подвижна и любопытна. Брат же у нее тяжеловатый — телом и чувствами, пропитан патриархальными убеждениями и много работать не любит, ищет так, чтобы только восемь рабочих часов. Может быть, поэтому он все время занимает без отдачи у Даши. Брат старше, и она не смеет его ослушаться. Возможно, он еще и агрессивный. Есть в нем что-то такое — не подошла бы я к нему, когда мне случалось гадать на улицах. Сочла бы опасным. Еще он казак, но по крови или по убеждениям, я спросить не решаюсь. Я вообще предпочитаю смотреть и слушать, нежели спрашивать. Не задав ни вопроса, например, я успела узнать, что казахов Дашин брат ненавидит.

И что она будет делать в Казахстане?

Лечиться. Почки...

А ты? С ней не едешь?

А кто ей будет деньги на лечение слать?

Да уж. Вряд ли брат. Он женат, и у него только что родился второй ребенок. Он как раз ищет съемную квартиру в Подмосковье — перетащить туда семью.

Зато ты будешь одна в квартире, станет свободнее.

Даша улыбается, хитро щурясь. По видимости, в квартире предполагается не все время быть одной. Потом она уходит за всяким вредным и вкусным фастфудом, и мы поедаем его, словно животные или подростки: безыскусно, то и дело залезая руками в бумажный пакет, сидя на лавочке у подъезда с вызывающе вытянутыми вперед ногами. И это, конечно, запрещено. Некоторые жильцы, проходя, глядят на меня удивленно. Интересно, донесет кто-нибудь? Когда я ела с Наргиз — донесли. С другой стороны, Даша ведь белая и жилица. С третьей, жилица она ненастоящая — снимающая, и к тому же хоть и белая, а понаехавшая. Интрига! Для меня эти игры до сих пор слишком сложны.

Дашина собака меня очень любит. Она делает то, что, по Дашиному уверению, прежде делала только с ней: все время засовывает нос мне под мышку. Просит так ее погладить. На других она посматривает сердито и очень не любит людей с палочкой: начинает рычать на них; тогда Даша хватает собаку очень крепко. Еще Дашина собака очень воет, когда остается одна дома. Думаю, из-за собаки Дашу все-таки не любят. Думаю, все-таки на меня донесут.

Через несколько месяцев Даша купит собаке специальный ошейник. Когда собака в нем пытается выть или лаять, ошейник бьет животное током. Так собака отучается выть. Действительно отучается. Но один из жильцов, Владимир Ильич, по привычке будет на нее жаловаться. Даже когда Даша съедет на другую квартиру — в совсем другом доме.

По дороге к электричке, возле старых двухэтажных домов, есть колонка с очень вкусной водой. Летом я часто останавливаюсь возле нее, чтобы напиться. Но у меня ни разу не получилось не облиться.

Жильцы с четырнадцатого — те, которые не имеют отношения ни к какому из мотоциклов, а держат дома шестерых кошек — пьют только специально заказанную бутилированную. Бутылки огромные, курьер с трудом заносит их в консьержечную, и я отдаю ему специально оставленные для этого деньги.

(Цветы в букетах и корзинах с доставкой по адресу! Дешево! Оптом скидки! «Скидки» и «телефон» — два самых популярных слова на рекламных листовках.)

 

* * *

Муж сегодня отчудил, — говорю я заглянувшей в гости Даше. Мы сидим на лавочке, опять с огромным пакетом вредной еды из фастфуд-ресторана неподалеку. — Нарочно встал пораньше, чтобы проследить, не надену ли я платок. А я, вроде того, дурочка, и сама не догадаюсь поехать в кепке. Хотя меня и в платке за мусульманку не примешь, мне кажется.

Даша задумчиво смотрит на меня огромными, прозрачно-зелеными глазами:

Не поняла. А почему было нельзя платок надеть?

Ну, беспорядки же. Мало ли кому под горячую руку попадусь.

Так ведь беспорядки в Бирюлево… и стычка — с азербайджанцами...

Стычка с азербайджанцами — бьют всех мусульман. Московская традиция, еще привыкнешь. А беспорядки и здесь были, на соседней улице несколько магазинов разгромили. Ты что, все пропустила? Это же вчера было, довольно близко от твоего дома. Наверное, магазины были тоже азербайджанские, здесь их много живет.

Ну вот видишь.

Возле железной дороги убили узбека, и все консьержки это обсуждают.

Ну, ты-то не похожа ни на азербайджанку, ни на узбечку.

Вот и я говорю, можно было поехать в платке. А то вся грязь — моя, потом волосы не отмоешь. А когда у меня муж в офисе работал, ему при беспорядках каждый раз звонили, чтобы он на работу не выезжал. И он всегда удивлялся. То есть ему удивительнее, что кто-то примет за мусульманина темненького носатого парня, чем курносую блондинку. Смешно.

Он у тебя тоже цыган?

Ну да.

При свете дня наши дворники и уборщицы ведут себя довольно уверенно и даже энергично. Работу никто не отменял, все торопятся закончить дела до сумерек.

Эй, Лили, — зовет меня узбекский парень, имени которого я не помню. — Ты вышла сегодня работать? Тебе не надо было.

Он стоит наверху огромной кучи собранной листвы с граблями в руках. На влажные скомканные листья как раз падает свет, и они буквально сияют цветом: желтый, светло-зеленый, алый, малиновый, оранжевый... У нас возле дома растет много разных деревьев, и каждое имеет свою манеру осеневать.

Ярко-оранжевый жилет над этой горой самоцветов уже не кажется таким вызывающе-пламенным.

Привет, для начала. Почему нельзя?

Ты поздно идешь домой, опасно.

Я сегодня не в платке, я в кепке, да и не думаю, что меня можно перепутать с мусульманкой.

Говорят, сегодня дагестанские парни вечером будут на улицах драться. Из мусульманской гордости. Отпросись или оставайся ночевать. Можно у уборщиц в комнате.

У уборщиц я уже бывала. В их комнату надо проходить через спальню дворников, иначе никак. Это неловко, потому что там то и дело кто-то пытается или переодеться, или подремать. Но, конечно, когда у вас две комнаты на мальчиков и девочек, это — единственно удобный расклад: не мужикам же проходить через женскую спальню.

Девчоночья комната гораздо теснее мальчиковой, в ней не больше десяти квадратных метров. Кровати три: у дальней от входа стены, возле тумбочки со старым телевизором и книгами и две — вдоль «длинных» стен. Четвертая постель — матрас, уложенный прямо на пол, между кроватями. На нем спит памирка, не Гулистон, другая. Он так же, как и кровати, аккуратно застелен чистым на вид бельем и покрывалом. Днем его используют как общий стол. Еще один стол, настоящий, на нем готовят, у самой двери, и там же — узкий гардероб.

В этой комнате живут Мунира и Зоя (тоже киргизка), две самые прогрессивные уборщицы: не боятся меня ни капельки. Насчет их товарок не уверена, но знаки от «люли куфшуф» при мне никто не делал.

Старшая по подъезду разрешает мне уйти на час раньше, в десять.

(Молодая семья снимет в вашем доме двухкомнатную квартиру. Есть ребенок. Славяне. Посредникам просьба не беспокоиться.)

 

* * *

На двери висит объявление: «Уважаемые жильцы! В связи с нехваткой уборщиц и дворников просим вас быть аккуратнее, это поможет соблюдать чистоту наших домов и улиц». Его повесили без меня — наверное, Алим с утра заходил. В других подъездах такие же.

Жилец, который всегда материт меня и уборщиц, проходя, внимательно читает объявление, потом сдирает, комкает его и кидает под ноги.

Я читаю сборник турецких рассказов. Кто-то вынес в подъезд сразу несколько книг турецких писателей и еще — брошюрку народных пословиц, тоже турецких. Читать куда интереснее, чем Орхана Памука в том переводе, что сейчас доступен. Сборник переводил кто-то очень неравнодушный или к турецкому, или к русскому, а скорее — к обоим языкам.

Ко мне заглядывает Мунира.

Привет, привет! Как дела? Я поссорилась с Вредной Гулей.

Вредную Гулю знают все. Ссорятся с ней, кажется, тоже все.

Я готовила еду, а в комнату пришла Гуля и стала меня просить, чтобы я ее пустила немного спать, потому что она очень устала со смены. Очень просила, и я разрешила. А потом я услышала, как она звонит любовнику! Говорит ему, чтобы он пришел в эту комнату, они будут делать! Ой, я разозлилась! Говорю: уходи! А Гуля не уходит. Тогда я взяла ее на руки и унесла на улицу. Сказала больше не входить. Вредная Гуля весь день сегодня ходит и рассказывает, какая я злая.

Злая Мунира — это смешно.

Не скажи! Теперь все говорят, что ты меня научила плохому — и я стала наглая. Когда я приехала, я боялась говорить «нет». О чем меня попросят, то и сделаю. Уставала!

А я тут при чем?

Ну, ты — люли. Я с тобой дружу. Всем все ясно.

Московская зима, как всегда в декабре, мокра и слякотна. Я промокаю три раза в день: когда приезжаю на работу, когда выхожу за едой и когда еду домой. Меня безостановочно лихорадит.

Может быть, тебе куфшуф сделали? — спрашивает Мунира.

Я же цыганка, это я куфшуф делаю.

А я тоже болею. Я буду лечиться. Сейчас проверяют меня у врача. На анка... — Мунира вытаскивает телефон из кармана и пролистывает эсэмэски. — На анкамаркеры.

Алим спивается. Сильно похудел, бреется налысо. Про него тоже говорят: сделали Алиму куфшуф. И еще говорят: стал злее.

Мальчика Паши нигде нет, я не знаю, куда он делся. Может быть, уехал к матери.

На горе Абу, во второй половине января ударяют морозы.

Все говорят:

Держись, Абу. Это ненадолго: по телевизору сказали — только две недели.

Абу не реагирует.

Когда я жду электрички домой, замечаю компанию молодых чернокожих парней в пуховиках. Они прячутся от ветра за ларьком, чуть приплясывают и оживленно говорят на странном, чуть булькающем языке, вслушиваясь в который, опознаешь французский. Время от времени какой-нибудь из парней замирает, словно прислушиваясь к своим ощущениям, и говорит на самом обычном русском языке:

Как же, сука, холодно!

Куда-то исчезли все украинские консьержки. Их, в отличие от узбечек, никто не увольнял.

(Кухонные гарнитуры со скидкой! От российских производителей.)

 

* * *

Какой он мне отец, что избивал мою мать так, что она, пожилой человек, вся синяя была, не могла двинуться! Да я рада, рада, рада, что он сдох! — женщина, с которой я часто иду от электрички до дома, почти кричит.

Я ее ни о чем не спрашивала. Просто почему-то рядом со мной люди часто начинают рассказывать. На работе одна пожилая женщина вдруг поведала, как свекровь устроила ей выкидыш, нарочно ударив скалкой по животу, а другая — как вся семья мужа требовала, чтобы она «заморозила» своего новорожденного сына. Это была такая практика: если считалось, что семья ребенка не поднимет, ему загонялись иголки в родничок или нарочно несколько раз выносили его спать на мороз, тогда он умирал от воспаления легких.

С уборщицами то же самое. Я знаю больше пугающих тайн, чем хотела бы.

Женщина прощается со мной как ни в чем не бывало.

Завтра я не выйду на работу. Я ушла.

Когда я начала работать, мне казалось, что самым трудным будет — переступать через свою гордость. Выслушивать указания и нарекания, выдаваемые порой не в самой вежливой форме. Заниматься не требующей интеллекта работой — при наличии интеллекта и даже некоторых жизненных амбиций. Выполнять инструкции, кажущиеся мне мелочными и избыточными. Трудным оказалось совсем другое. Наблюдать чужое унижение. Преднамеренное и систематическое унижение других людей. Случайное, из пренебрежения, тоже. Узнавать о жестокости больше, чем ожидала узнать. Видеть своими глазами или слышать от тех, кто видел.

В Москве почти нет иммигранток из Средней Азии, не подвергшихся изнасилованию. Насилуют их все: свои, полицейские, жильцы домов, в которые они устраиваются работать уборщицами или консьержками. Возраст не спасает. Внешность не имеет значения. Достаточно того, что они беспомощны: стыдятся или боятся идти с заявлением в полицию.

Может быть, поэтому каждая вторая страдает бытовым пьянством.

В Москве огромное количество людей, которые считаются приличными, с которыми кто-то дружит или даже уважает. Эти приличные люди избивают жен, детей или пожилых родственников, оставляют больных родителей без ухода, водят любовниц, пока жена лежит в больнице с раком или переломами, торгуют наркотиками или смотрят сквозь пальцы, как кто-то торгует рядом. Эти приличные люди легко делят людей на касты, плюют в волосы или в лицо уборщицам, оскорбляют их последними словами, опрокидывают ведра с водой из жестокого озорства.

Да, я знаю, что есть и другое. Я видела семьи, в которых родители действительно любят детей, а дети не огорчают родителей. Видела, как, узнав о несчастье, приезжают давние друзья, давно переставшие общаться родственники — чтобы поддержать. Как беднейшие помогают друг другу выжить и находят поводы для радости. Как люди гордятся своим честным трудом и уважают труд других.

Но это я знала всегда. А то, другое, не хотела бы узнать. Я хотела бы, наверное, даже случайно взять и забыть, если не все, то очень многое. Хотя бы не то, что просто противно, а то, что ужасно. Как забываешь иногда, едва успев прочитать, какую-нибудь книгу.

Пока что это невозможно, и я больше не хочу и не могу в этом быть.

Наверное, я не очень гожусь в консьержки. Или — в консьержки в Москве.

Последний листок я не буду переворачивать.

 

100-летие «Сибирских огней»